Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
И убьют если, то не ждут наказания. Если бы это ждали — о-го- го! Трижды подумали бы, перед тем как пакость какую-то совершить. Ну так если не карает Бог, не карает начальство, пусть покарает сам обиженный. Другие тогда оглядываться будут, прежде чем донести, убить, детей осиротить, имущество пустить дымом».
Подкова на лбу Кондрата даже покраснела, так он думал. Убьет. Зимою или весною, летом или осенью — убьет. В слякоть или в ясный день — убьет. Ночью или утром — убьет. О-го-го, как бы это легко было жить на земле, если бы за каждую пакость пакостник ждал неминуемой кары.
Ой, как повалюся я на твою могилочку,
Как закукую я теперь по тебе кукулечкой.
Дружиночка ж ты моя, зачем же ты меня... покидаешь?
А добра ли ты от деток, от жены... не знаешь?
А как же нам теперь... прожить?
А как нам жизнь без тебя... пробыть?
Как мы тебя забывать... будем?
Откуда мы тебя дожидать... будем?
Кондрат сжал кулаки на весле и рывком послал челн с корстой покойника к недалекой уже церкви на острове.
Да к кому ж мне ночью теперь цмоком присосаться?
Откуда ж мне совета теперь дожидаться?
Отлетел ты от меня теперь, соколик-голубь сизый —
Кукулечка!
Угас ты теперь для меня, василек ты мой — солнышко —
Пролесочка!
Тихий и страшный вопль бабы летел над водой к островку, откуда плыли навстречу ему редкие удары поминального колокола.
...Назад Кондрат и Алесь ехали в челне одни. Далеко обогнали всю вереницу челнов.
— Слушай, Кондрат, возьми меня с собою.
— Куда?
— Ты знаешь...
— Нет, — ответил Кондрат. — Ничего я не знаю.
Они плыли, а вокруг была лазурь и горячий воздух.
— Смотри, что это? — показал Алесь.
Кондрат оглянулся, и на мгновение оба они замерли, пораженные тем, что происходило над рекой.
На берегу, поодаль, вставал в воздухе огромный черный столб — от земли до неба. Он казался бы неподвижным, если бы не кружились в нем с бешеной скоростью клочья сухой травы.
Кто-то всасывал их в небо, и они взлетали в него выше и выше. Мощный тромб шел к берегу, приближался. Черный, как дым, он клубился и переливался находящимся внутри, как змея, которая сбрасывает кожу. Толстая, вся волнами, она медленно, сужаясь, ползла куда-то: не разберешь, то ли вверх, то ли вниз.
Вихрь тромба спустился на воду и пошел прямо на их челн. Как заколдованные, они не двигались. А смерч наливался еще больше, краснел. Сверкнуло где-то, на высоте изрядной колокольни, длинное серебряное тело рыбы.
И он встал.
Встал над самой головою, как ночь, как черный вулкан, как смерть. Качнулся, едва не опрокинувшись, челн.
Наступила темнота.
В следующее мгновение богатырь рванулся мимо них и передвинулся немного дальше, как предупреждение. Из черного нутра его дунуло и обдало людей могильным, ледяным холодом.
Все быстрее и быстрее двигался от них тромб, перешел реку, почернел, взлетел на берег, протянулся к птице в небе и охватил ее, увеличившись едва ли не вдвое.
Они никогда не видели такого.
Богатырь блуждал в полях, шел в поля, уменьшался. Исчезал.
...Когда он исчез — они взглянули друг на друга.
— Беда будет, — шепнул Кондрат. — Всем беда. Всей Реке.
— Брось чепуху молоть!
— Ф-фу-у, — закрыл глаза Кондрат. — Ладно. Вези меня на берег. Высади.
— Возьми, говорю, с собою.
— Нет!!! — резко и злобно бросил Когут. — Нет так нет. Черт с ними, с тромбами... Надо и их — грудью...
Когда фигура его исчезла, вскарабкавшись на крутояр, Алесь почему-то вспомнил Майку и испугался, что чуть не погибли. День спустя они должны были встретиться и окончательно решить, как быть.
Кондрат уже целую четверть солнечной дуги ждал, сидя в зарослях возле мостика. Солнечный свет пах скипидаром, горячей мятой, едким запахом вампирника. От соснового гуда — где-то над верхушками ходил ветер — шумело в голове и хотелось вздремнуть.
Он сидел в зарослях за большим, как хата, камнем невдалеке от речушки. Над камнем, на откосе, восьмисотлетний дуб тянул к солнцу свои едва оперенные ветви. Ползали по его, глубоко — в две ладони — изрезанной морщинами, коре красные козявки с черными мордочками на спинах. Они были похожи, эти мордочки-черточки, на маски, которые носят на Крещение. Ползали они одиноко, спаренные, и кора дуба, видимо, казалась им оврагами почти без дна и высокими грядами пригорков.
Прямо перед Кондратом звенела Озерянка, несла волны в Днепр. А над нею размещался обветшалый мост. Кондрат трижды уже сдвигал с него две плашки. После каждого проезда. Дядьки ругались, клали их на место и двигались дальше. А он опять выводил, опять сдвигал плашки и опять садился на место, сжимая теплый от рук приклад двустволки.
Пуща ходила и ходила над головой. И Когут под ее шум думал ни о чем и обо всем, но только не о том, что хотел совершить. Все касающееся этого, он обдумал давно.
...Таркайла появился неожиданно. Один. Мелькнул на пригорке и исчез, съезжая к мостику. И тогда Кондрат вышел из-за камня, как сто раз представлял себе, перебежал к переезду еще ближе и присел в кустах, совсем близко от сдвинутых плашек.
Он успел еще взглянуть выше по дорожке в обе стороны. Там никого не было. Даже если появятся, то оттуда они его, Кондрата, не узнают. Коня и повозку еще можно узнать, и то если знаешь, кого ждешь, а человека — нет.
Прежде чем попасть оттуда к мостику, надо съехать прорытым съездом, где повозка и человек прячутся с головою. Значит, на самый худший случай, хватит времени для двух выстрелов. Выстрелы будут верными: с четырех шагов.
Но он надеялся, что посторонние люди не появятся. Ему не хотелось, чтобы Таркайла пребывал лишь одну минуту ужаса перед тем, как умрет. Он очень сильно молил об этом — бога не бога, а сам не знал кого. Того, кто поможет.
Таркайла выругался и слез с таратайки. Подошел к провалу, плюнул, осмотрелся, как подвинуть плашки. Потом в глазах его что-то мелькнуло: заметил.
— Не двигайся, — повелел Кондрат, наводя стволы. — Стань у воза.
— Чего тебе? — побледнел тот.
— Сегодня похоронили Стефана Когута. Мое имя — Кондрат Когут.
Таркайла зашуршал было рукою по возу к саквам.
— Ну, — продолжал Кондрат.
— Так
