Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Алесь словно сквозь песню ощущал касания уверенных, сильных и заботливо-осторожных рук к своему телу. Двое слуг занимались ногами. Два ученика — грудной клеткой, руками и плечами. Они перебирали каждый мускул тела.
— Ты здоров. Ты свободен. Ветер овевает все тело. Небо смотрит в окна. Небо. Небо.
Голос пел так с час. Уверенные руки за это время перебрали не только каждый мускул, а, казалось, каждую связку, каждый сосуд и нерв, каждую жилку. И вместе с этими движениями наливались откуда-то в тело чудное успокоение, равновесие и мирная сила.
Его снова облили водою. И снова руки. И снова речитатив Комара и глаза, которые видят тебя до дна.
Запели над ним голоса. Он не понимал слов, но мелодия, простая, привлекательная и чарующая, с перепадами от высоких звуков до низких, словно властно отрывала его от привычного и обыкновенного, от мира, где властвовала солдатня, где чужие люди, так не похожие на людей, делали с людьми что хотели, где на трактах звучал крик «ку-га», где чужаки духа рвали на куски все молодое, здоровое, чистое.
— Лежи. Лежи. Лежи нагой под нагим небом. Холодно — укройся. Жарко — распахнись. Не вставай. Не вставай. Над тобою небо, небо, небо. Очистись. Сосредоточься на простом... простом... простом. Они не обманут... не обманут... не обманут.
Он потерял на минуту сознание, а когда пришел в себя от очистительного сна — ощутил, что его несут, видимо, на носилках и над головою, так как он не видел несущих. Он просто словно плыл между небом и землей, лицо в лицо с солнцем и небом. И где-то за ним серебряно и звонко, словно из жерла родника, словно из Журавлиного горла, пела труба.
...Мягкое покрывало было под ним. Холодная простыня лежала в ногах. Ложе стояло посередине беседки. Люди принесли его сюда и оставили одного, нагого, наедине с небом. Вокруг были розово-оранжевые колонны, вознесенные в небо. Он ничего не видел, кроме них и неба. Он был выше всего, и все остальное, находящееся вокруг, — было под ним.
Под потолком храма солнца были серебряные трубы, и это немного напоминало орган. А за колоннами было небо и солнце, которое клонилось ниже и ниже.
Так он и лежал.
Наступала пора, и верхняя доска каменного куба, рядом с кроватью, спускалась вниз, будто в колодец, а потом опять всплывала, и на ней был кувшин с холодной водою. Кувшин из пористой глины, весь студеный и запотевший, а рядом с ним яблоки, виноград сыр, и теплый хлеб, и куски синего льда.
В первые дни он лишь пил воду и порой брал лед и прикладывал к голове, водил им по груди и рукам.
Во всем этом, находящемся вокруг, была большая чистота и отчужденность. И он словно плыл на своем ложе навстречу облакам. Между небом и землей, как на воздушном корабле.
Садился маковый цветок солнца. Холодало. Серебряные трубы начинали звенеть. Тихо-тихо, словно в них лилась кристальная и звонкая вода. И грустно-грустно, словно сама земля прощалась с солнцем.
Он почти не вставал. Лишь в жару обливался водой. Никто не приходил к нему. Людей не было. Он не вспоминал и не думал.
Ночью, приятно холоднея под простыней, он слышал сквозь дремоту крики сов. Смотрел в небо, видел, как катились с него звезды.
Наступал день. Трубы начинали нагреваться и звенеть радостно. И ему, согревающемуся вместе с трубами, начало через несколько дней казаться, что это в нем самом звенит теплота и ветер и то, что возвращалось откуда-то, наполняя свежее тело.
И опять кричали совы. И опять радостно летел синий зимородок к далекой реке. Купался в солнце. И все это было не дольше минуты: чередование ночных ужасов и теплого дня, звезд и голубого неба. Всего, с чем он был наедине.
А когда он просыпался — видел слева Днепр и парк, в котором как будто не было зданий, а справа — дикий парк и овраг, где тогда Гелена... Нет, он не думал о ней и вообще о людях. Людей не было совсем. Были там просто истоки Жерелицы, исток вод исток криниц.
Так шли дни. Ночью падали звезды. Две из них они когда-то назвали своими именами. Какие? Не все ли равно?
Не следовало думать об этом, если каждый день он поднимался под летящие облака, пронизанные лазурью и горячим светом.
Так миновали две недели. Явь отступала. Она появлялась все реже. Потому что были небо, облака и солнце. И еще ветер и один раз, ночью, гроза с молниями. Мир раскалывался вокруг, и Алесь лежал словно в шатре из слепящих молний, похолодевший от непонятного восторга.
Потом начало иногда приходить возбуждение. И еще, словно явления, мысли о жизни. Вначале они были неприятны, а потом стали даже согревать. Так как вокруг были звезды и облака.
И, главное, небо.
Он уже ел. Он лежал и думал обо всем на свете.
Пришла внезапно в один из дней нежная тоска по кому-то. И с острым проникновением в правду он понял, что нет счастья в том, если только тебя любят.
Любить — вот что было счастьем.
И это не только с женщинами. Это и в любви к людям. Счастье было — отдавать. Все отдавать женщине-солнцу и всем бесчисленным человеческим мирам, которые жили и двигались вокруг.
Явления жизни наплывали откуда-то все чаще. Красный от лучей заката дичок... Туман, сбегающий с земли, и повсюду белые... белые... белые кони... Отец прикладывает к губам рог... Синяя паутина в воздухе... Тромб на слепящем песке арены... Глаза матери, улыбающиеся ему... Кастусь и он на коне над кручей... Колосья под серпом на камне... Кроер, возносящий корбач... Черные вишни на подоконнике мансарды... Родничок шевелит песок... Лица Когутов... Облик Стефана... Ветка дуба, протянутая между звезд... Соловьиные трели... И опять Кастусь... И рука Майки, показывающая на звезды...
Земля... Земля... Земля...
Однажды ночью все это хлынуло на него с такой силой, что он содрогнулся от жалости по потерянному времени и от жажды деятельности.
Звезды... Явь... Что ему до того, что где-то в клетках мозга сохранялась темная, атавистическая память, что он видел сны днями и ночами и словно вспоминал пожар Юрьевой ночи и человека, который мочился на голову убитого?.. Вот здесь, сейчас, рядом с ним такое совершали каждый день и каждый час. Не с тенями, которые
