Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Зачем же мы любились, зачем сады цвели,
Зачем же наши путиночки травой заросли?
Другой с тобой венчается в церкви золотой,
А мне одно венчание — с сырою землей...
Утром, однако, случилось непонятное и невероятное. Он лишь на рассвете уснул на какой-то час тяжелым, кошмарным сном. Потом проснулся, вспомнил вчерашние мысли, хотел встать и почувствовал, что не может. Это не была трусость. Это было похуже: равнодушие.
Вспомнил Раубича и подумал: все равно... Франса: все равно... Попробовал представить игривые, словно у котенка, глаза и рыжевато-коричневые волосы Ильи и ощутил: и это — все равно.
Лицо Майки всплыло перед глазами. Краешек губ, ясные, как морская вода, глаза. Опять не ощутил ничего, кроме равнодушия.
Пускай себе все они делают как хотят. Он будет спать и думать. А лучше бы и совсем не думать.
Мелькают все, как муравьи. Ему это совсем неинтересно. Значительно интереснее то, что видел во сне и что сейчас продолжается наяву. Это и есть явь. Так как он знал, что он жил во все те времена. И сейчас живет. А то, что вокруг, даже Майка, — это только неприятный сон.
Хорошо знал, что он в спальне. Видел даже колонны и занавеску, качавшуюся от ветерка. Но ему казалось, что он опять это видит во сне, подремывая на ногах.
...Он стоял между вооруженных людей. Кто в латах, тронутых ржавчиной от многодневной крови, кто в кольчугах, от которых топорщилась широкая, вытканная цветами и листьями чертополоха одежда. Полыхал огонь. Краски были такими яркими, какими они никогда не бывают в жизни: краснота плащей даже горит, желтизна щитов — как золото и солнце.
— Смерть-смерть-смерть!!! — кричали вокруг.
Алесь и все находящиеся рядом с ним видели вилы, дубины и боевые цепы толпы, окружавшей их. Спутанные волосы, мощные, ненынешние челюсти, желтые, как мед, и белые, значительно светлее, нежели теперь, волосы, лютый огонь в синих глазах.
Замок пылал перед ним ярким яростным огнем. Летели искры. Неизвестная, никогда никем не виданная каменная жаба бросала в черное небо свою огнистую икру.
А он, Алесь, — а может, и не он, а кто-то другой, — дремал, стоя на ногах, так как четыре дня он и все эти люди не спали и четырех минут.
Ему было почти все равно, что с ним и другими сделает толпа.
Он видел человека с разбитой головою. Человек лежал спереди, саженях в четырех перед ним.
— Потрусите их нивы своим ячменем! — кричал кто-то,
— Смерть-смерть-смерть! — ревела толпа.
И перед собою Алесь вдруг увидел смертельно пьяного человека, который держал под мышкой клетку с взбесившимся попугаем и, покачиваясь, мочился на голову убитого.
«Да это ведь Юрьева ночь, — подумал он. — Как я там оказался? Почему вспоминаю какую-то неизвестную мне девушку?
Какой он смутный, этот сон, который мне приснился! Какая-то Загорщина, которой не должно еще быть, какой-то человек против медведя, какая-то девушка!
И вот еще кто-то склоняется во сне надо мною, — страшно болит голова! — высокий, старый, с волной кружев на груди.
— Внучек, любимый, что с тобой?
Какой еще внучек, если он мой праправнук?! Какое право имеет на меня этот старик?!»
Опять яркие цвета. Более жизненные, нежели жизнь. Небольшой строй людей, среди которых он. Клином стоят перед ним люди в белоснежных плащах с крестами. Их много. Немного меньше, нежели людей на его стороне, но в самом деле куда больше. Один из крестоносцев стоит пяти на его стороне. Так было и так будет. Потому что на его людях ременные шлемы, а на тех — сталь, за которую нельзя даже ухватиться. Воины с его стороны поют, и он замечает, как светлеют их глаза и дрожат ноздри.
— Га-ай! — кричит кто-то, словно поет, и его поддерживает хор.
И вот он, неизвестный себе, но более близкий, нежели он сам, летит на коне навстречу клину. А за ним с криком, воплем, рычанием летит конная лава.
Красный туман в глазах. Голова работает ясно и расчетливо. Удар снизу, слева, справа. Свалить конем того... Стрелу в бабку белому коню — пускай падает. Хозяин не встанет.
Ворвались в строй. Сердце захлебывается от холодной ярости. Руби. Даже приятно, когда кровь свищет из многочисленных ран на тело: становится приятно и прохладно, как в дождь. Этому, и тому, и еще вон тому. Но отчего в глазах врага под забралом — ужас?
— Па́на! Па́на! — вопит клин.
Они разворачивают коней. Они убегают.
— Алесь, хлопчик! Ну что? Что?
— Мроя, — говорит кто-то. — Явь.
Неизвестная женщина, которую он никогда не видел, но которую любит, белая, с золотистыми волосами, говорит:
— Пока они ходят по этой земле — я сплю с одним любимым. В тот день, когда разобьешь ты, — с тобою. В тот день, когда они, — с льдиной.
И ночью над щепяными крышами висит рваная комета.
На минуту он вспоминает себя, а потом наплывает мрак, тошнота и отчаяние... Отец, мать, Виктор, Стефан, люди «Ку-ги». «Какой подлый мир! Я не хочу работать на него. Я не хочу даже жить для него. Не хочу. Не хочу».
— Алесь! Алесь! Хлопчик!
Он лежал, ничего не понимая, кроме живых снов. Не в состоянии пошевелить рукою или ногою, не в состоянии не предаваться этим снам, где, как живые, ходили крестоносцы и огромные медведи с кордами-зубами, где люди жили в сырых восьмигранных комнатах с большими ревущими каминами и ржавыми вертелами, где на частоколах, как на бане у кого-то, кого он неприятно увидел во сне, торчали конские черепа, — он лежал и видел сны и хотел лишь одного: уснуть так, чтобы не видеть этих окон и занавески и старческого лица, склонявшегося порой над ним. Через два месяца в этом сне должно было произойти что-то нестерпимо тяжелое. Алесь хотел уснуть до той поры так, чтобы уже никогда не знать не узнать, что это будет.
В диком зале, где на стенах беззвучно шелестели крылья и руки воздевались в жестах благословления и угрозы, сидела за большущим дубовым столом группка людей. Во главе стола сидел, положив перед собою шестопер, старый Вежа. Напротив дремал седой Винцук Роминский, старший брат того Роминского, который при Наполеоне руководил народной стражей.
Возле него мрачно молчали столетние Стах Борисевич-Кольчуга и Лукьян Сипайла. Угрюмо дымил трубкой Янка Комар,
