Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
И, наконец, меж ним и Вежей сидел самый молодой член собрания, против всех правил и по настоянию Вежи взятый в этот круг секретарем и архивистом Юльян Раткевич. Вежа требовал и добился своего. Нужен был один младший, ведь у большинства не хватало уже физических сил, а Раткевич был, пожалуй, одним из лучших знатоков традиций.
Шло заседание тайной рады старших, знаменитой «седой рады» Приднепровья. Тех, которые сохраняли нужные знания, тайны, сберегали в памяти обычаи и следили за генеалогией местных людей. Вежа издавна был главою «седой рады», хоть и насмехался над ней.
— Щелкунчики замшелые... Своеобразный «готский альманах» Дебре из Дебрей1. Рыцари манной каши и тертой моркови.
Это были еще самые мягкие из его эпитетов. Но сегодня Вежа, страшно исхудавший, смотрел на «рыцарей манной каши» с тревогой.
Молчание становилось тяжелым.
— Мроя2, — глухо заявил Янка Комар.
Молчание.
— Явь, — подтвердил седой вплоть до прозелени старый Витахмович. — Память предков. Он умрет.
Желчное лицо Юльяна Раткевича было неподвижным.
— Пожалуй, действительно, все, — согласился Раткевич Дольян. — Он не хочет жить... Сколько времени ее у нас не было?
Винцук Роминский думал.
— Что-то не помню. Не в польский ли раздел, пан Витахмович?
— Тогда, — ответил тот. — Я почему помню, мне тогда было тридцать четыре, и я собирался второй раз жениться. Различных невест предложили. Одна была сестрой пана Юрася Жуковского. Пан Юрась заболел в семьдесят третьем. При Екатерине. Ему начала сниться заново жизнь. Но не кусками из разных времен, а словно... одним... потоком. Снилось, как делали запасы в пуще, как били оленей и зубров, как солили. Как потом шла рать на Крутые горы громить татар. Ему бой снился до середины — и Юрась умер... Ничего нельзя было поделать...
Подумал.
— Еще раньше, года за четыре-пять, заболели Олехнович-Списа и Янук Корста, двоюродный брат прапрадеда этого щенка Юльяна.
Витахмович помнил спор о том, принимать ли Раткевича, но начисто забыл, — а может, сделал вид? — что «этот щенок» сидит сейчас между ними.
Юльян улыбнулся сам себе.
— Списа умер, — сказал Витахмович. — А Корста выжил. Хоть, по фамилии судя, умереть бы Корсте...3 Но тут уж как кто, так что ты, Даниил, не думай слишком.
Забубнил:
— Болезнь... болезнь... болезнь... Такова уж болезнь. Что-то не слышал я, чтобы этой болезнью кто-то, кроме нас, болел.
Лукьян Сипайла отметил:
— Рада, помните, полагала, что и у Акима, вашего отца, были зачатки.
— Рада отказалась от этого предположения, — напомнил Борисевич-Кольчуга.
Вежа сплел пальцы.
— Черт, — нервничал он. — Впечатлительность глупая. Идиотская глупая впечатлительность. И такие страшные для молодого события.
— Силы ослабли, — бросил Комар. — Равнодушие.
— Бессознательно стремится отойти от нестерпимого мира, — пояснил Раткевич Юльян.
— Что ж делать? — спросил дед. — Я знаю: когда-то при первых признаках в монастырь шли. Спокойствие. Труд. Но тогда монастырь был крепостью. Монахи границы защищали, подступы к городам. А сейчас?.. Загорский да в монастырь! Что же делать, седая рада?
— Церковь отбрось, — предложил Юльян. — Разве она справилась хоть с одним делом, которое ей поручили: с добром, любовью нравственностью?..
— Да, может, обойдется, — предположил Винцук Роминский.
— Нет, — возразил Сипайла. — Усталость — смерть. Иди выше сил своих и станешь жить долго. Надо, чтобы он никогда больше не уставал. Успокоить его надо... Спокойствие.
Все молчали. Потом Вежа несмело предложил:
— Так что? Небо?
— Видимо, — согласился Борисевич-Кольчуга. — Больше ничего не сделаешь.
— Где? — спросил Сипайла.
Вежа кашлянул.
— Храм солнца!
Юльян подумал.
— Пожалуй, верно. Самое высокое, самое близкое к небу место. Дольше всех окрестностей видит солнце. Музыка, трубы эти, не повредят?
— А чего они повредят, — рассуждал Вежа. — На восходе солнца радостное пение, на закате — грустное. В конце концов, как Комар скажет.
Все смотрели на угрюмого Янку Комара, главного человека в том деле, которое они собирались совершать.
— Холм крутой, — заключил Комар. — Макушка — голая. Неба будет сколько пожелаешь. Мало человек его видит, как, простите за сравнение, свинья, а тут за считанные дни — на всю жизнь. Да будет так. Только в парк не пускайте никого, даже самых близких. Ему теперь нельзя видеть людей.
Он лежал перед ними голый и не стыдился этого. Ему было все равно. Лишь немного неприятно, что все окна отворены, занавески сняты и свежий ветерок веет на голое тело. Холодновато было, и это мешало проснуться ото сна, в котором были дед, Михалина и другие, опять начать жить, видеть пожары, потоки крови в башенных водостоках, слышать звуки сечи, стоны стали и выкрики.
Только что его с час парили в самом горячем пару, хлестали вениками и обливали мятной водою. Потом еще с час мыли в прохладном бассейне. Он страшно замерз. И вот теперь, не ощущая ничего, кроме холода, он лежал на мягком покрывале.
Янка Комар сидел возле него и странно, какими-то мелкими движениями трех пальцев, гладил его голову. От этих касаний клонило в чудесную свежую дремоту, слегка покалывало в корнях волос.
Знаменитый мастер Комар начинал свое дело. Редкое, необъяснимое дело. То, какого не знал никто в загорских окрестностях. Лишь он да два его ученика. Ученики и слуги стояли рядом, а Комар гладил и гладил голову, смотрел и смотрел в глаза Алеся. И от этого становилось немного легче.
И наконец Комар заговорил. Даже не заговорил, а словно запел грустно-тонким речитативом:
— Смотри, смотри на мир. Смотри, милый хлопец, на мир. Смотри. Смотри. Небо над тобою. Много. Много неба. Синего-синего неба. Облака плывут, как корабли. Несут, несут душу над землею. Несут. Земля внизу большая. Земля внизу теплая. Земля внизу добрая. И небо над землей большое. И небо над землей теплое. И небо над землей доброе. И облака между небом и землей. Ты — в облаках, облака
