Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

В этот момент люди Корчака скакали уже на той стороне озера. Спешили поскорее оставить между собою и карательным отрядом как можно больше верст.

— Неудача, — огорчался Корчак. — Ни оружия, ничего. Отряд кто-то навел.

Гнали коней как бешеные. И только после долгого молчания Корчак продолжил:

— Ничего. Одного таки каюкнули.

Брона пожал плечами:

— Боюсь, что нет. Боюсь, что он останется жив.

— Ты что?

— Времени не было. Когда я ударил его — мне показалось... корд встретил железо.

— Брас-лет, — похолодел Корчак.

Брона молча скакал рядом с Корчаком. Он не жалел ни о чем.

«Воины Бога пришли за мной».

Он улыбнулся мрачно и погладил в темноте вороненый ствол штуцера.

Ярош недоуменно смотрел на Алеся, запачканного, с черными полосами под носом, видимо оставленными грязной рукой. Под спутанной чуприной дерзко горели длинные серые глаза.

— А солдаты?

— Да один я. Один. Вставайте. Они убежали.

Раубич увидел вспененный табун, жавшийся подальше от огня. Перед табуном стоял, прижав уши, большущий огненный жеребец и смотрел на пламя.

«Конь покойника Юрия. На нем он был, когда предупредил. Тогда, возле кургана. Нет, никогда не пошел бы пан Юрий в за­говор.

И этот... Действительно, один. Прискакал и сдул их, как вих­рем. И увидел его на земле, очумевшего. Еще, может, подумал, что упал в обморок, как баба».

Ярош почувствовал страшное унижение. Он, мужчина, с восе­мью слугами, с оружием в доме, попал в руки этим свиньям и целый час терпел издевательства, словно ожидая, что этот щенок явится на подмогу. Один, с бесполезной, как тросточка, двустволкой в руках. Мог бы действительно явиться с тросточкой — и вот так бы, как сейчас, нагло улыбался, не сомневаясь, что судьба за него.

«Прискакал на подмогу тому, кому «мстил презрением». Конеч­но, таким надо скакать на подмогу, разве они сами защитятся?»

— Вставайте. Они не ранили вас?

Ярош неожиданно легко поднялся, начал было обивать грязь с живота и колен и чуть не застонал.

Унижение рвало его на куски. «Один... Один... Боже мой, Го­споди мой Боже, упаси меня от позора... Упаси меня от этого спа­сения».

Если бы Алесь сказал то, что хотел сказать: «Поскорее, пан Ярош, могут возвратиться, а нас двое», — все, возможно, обо­шлось бы. Раубич увидел бы в его поступке простую смелость, желание помочь отцу девушки, которую любил.

Но он не сказал этого. Просто увидел глаза Яроша и страшно удивился. В глазах было что-то безмерное и страшное.

— Имеешь мою жизнь, — глухо бросил Раубич. — Надо бу­дет — отдам.

— Зачем так?

— Я ее не хотел. Так разве не все равно, кому отдать?

— Пан Раубич...

— Я дорого дал бы, чтобы этой подмоги не было.

— Брезгуете брать из рук? — оскорбленный, спросил Загор­ский.

— Не беру подачек.

— Батька... — сделал последний шаг Алесь.

Может, Раубич и понял бы, если бы смотрел в глаза. Но он смотрел в сторону.

— Я ни о чем не просил. Ни вообще людей, ни лично вас.

Всадник кружился в море огня. И, ощущая, что и сам он такой, Алесь произнес:

— Извините... Если бы я знал, что это так, — я прислал бы вместо себя слугу... Я имел наглость подумать, что я сделаю это лучше его... Видимо, напрасно.

Голос был грустным и строгим.

— Лакею вы, видимо, не сказали бы то, что думаете обо мне: «Кто просил спасать? Дочь, знаете ли, спасать прискакал, ворон». Вы просто посчитали бы, что он прискакал из любви к Михалине, из уважения к вам, из простого сочувствия человека человеку, из естественного желания помочь... И по-братски поблагодарили его... Но я не лакей.

— Вы сегодня имеете право говорить мне все. Но потому я и не хотел жизни из ваших рук... И потому я взял жизнь из рук хлопа, разрезавшего мои веревки... — Раубич хотел хоть чем-нибудь по­разить этого человека, посеять в нем хоть тень сомнения в том, что спас он. — Хлопы лучше вас, — закончил он.

— Вы уже считаете эти веревки своими? — грустно спросил Алесь. — Быстро привыкли. А хлопы действительно лучше... Луч­ше нас... Более высокородны и благодарны... Прощайте, Раубич.

И пошел к своему жеребцу. Боль за этого человека истязала его. Боль и, как ни странно, любовь, ведь мы любим тех, кого спас­ли. Но выше всего этого было понимание того, почему так сделал пан Ярош. Неожиданное, оно пришло в душу Загорского и озари­ло все, и боль стала еще сильнее, так как Алесь понял тщетность всякой попытки что-либо объяснить.

Пару раз он пробовал сесть и опять ставил ногу на землю. И лишь потом, собравшись с силами, вскинул тело на спину Дуба.

Молча тронулся со двора.

Табун медленно потянулся за ним, оставляя дом, в окнах кото­рого скакали зарево, пламя и фигура посреди лужайки.

Одинокий всадник кружился в море огня...

Единство человеческое было потоптано... Жизнь себе шла да шла, словно ничего не случилось, и дед по-прежнему, но уже за себя и за покойного сына боролся как за наибольшую справедли­вость в освобождении людей.

Еще раньше император поручил генерал-адъютанту Якову Ро­стовцеву, подавшему когда-то свое предложение отмены, руково­дить подготовкой реформы, тем самым одобрив его мнение и дав понять, что проекты губернских комитетов устарели. Для редакти­рования их в марте были организованы вспомогательные учреж­дения при главном комитете — редакционные комиссии, тогда же засевшие за работу под руководством Николая Милютина.

Люди Милютина и он сам были все-таки лучше многих. Не ли­берализмом, а тем, что это были обыкновенные люди. Интересно, что могло бы случиться, если бы освобождение, пускай номиналь­но, поручили бывшему шефу жандармов, а в то время председателю Государственного совета и комитета министров Алексею Орлову? От прошлого у него остались определенные наклонности, в современном было полное физическое и нравственное падение вплоть до того, что он молчал, ползал по полу и ел из поставлен­ной на нем миски, как собака1. Неизвестно, что могло оправдать нахождение такого человека на высокой государственной долж­ности. Тут не могло быть даже вопроса о декоруме, но это факт. Полный безумец, животное с замашками жандарма, больше года занимал этот пост. Не первый и не последний случай. И после это­го кто-то мог говорить, что «История города Глупова» — пасквиль.

Так называемые «сливки общества», развращенные напрочь, обезумевшие от вырождения, тупые, руководили людьми, которые во всех отношениях были выше и лучше