Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Как в воду смотрел. Действительно, на либеральном тверском «адресе пятерых», «ни с чем не сообразном и дерзком до крайости», было начерчено государем «замечание авторам» за «неправильные и неуместные свои домогательства».
Либералы Москвы просили о маленьком представительстве и получили в ответ лишь три слова:
— Ишь чего захотели.
Замечания комиссии — даже данные замечания! — посчитали слишком левыми и исправили.
Но на практике не было дано и этого. Сразу после того, как Ростовцев направился в свое, такое неспокойное для всех, загробное путешествие, на его место сел министр юстиции граф Панин, тоже спирит, и поддержал крайних «правых». Нормы земельных наделов были уменьшены, повинности — возросли.
Алесь лазал по лестницам, мосткам и котельным помещениям сахароварни. В это время — начало апреля — она почти не работала. Лишь в одном из цехов шла обработка еще с осени заготовленного полуфабриката. Сделали запас, чтобы не было больших простоев.
Шла кристаллизация и пробелка сахара. Алесь шел вдоль ряда, осматривая жестяные и глиняные пробелочные формы.
— Сколько людей работает во время шинкования свеклы?
— В двух сменах мужчин-чернорабочих двадцать пять, женщин — около двухсот, — ответил красный, как помидор, седоусый сахаровар — механик из Гамбурга.
— Ну вот, а теперь пятьдесят, — сказал Алесь. — Почти на четверть ликвидирована сезонность, господин Лихтман. А вы протестовали против полуфабрикатов.
— Я и сейчас протестую, — настаивал немец. — Качество сахара хуже.
— А сколько свеклы гибнет во время завальной работы? Ногами по ней ходят, гниет она, в жоме повышенный процент сахара. И потом... пусть качество хуже. У вас пенсия круглый год, и вам следует хоть раз подумать, что ощущает сезонник. Пятьдесят человек получают свои деньги в начале апреля, как будто это десятое октября, начало полной загрузки сахароварни.
Он почти бегал по пыльным переходам, шмыгал в люки, спускался в котельную, где красные, как гномы, кочегары махали совковыми лопатами. В котельных свистел пар, мелко дрожали лоснящиеся от масла цилиндры. Работала паровая машина высокого давления на десять лошадиных сил, приводившая в действие центрифуги.
...Все, кажется, ладилось. Закончат отбелку — надо начинать ремонт этой сахароварни. Большой ремонт: кирпичное здание на три этажа, два строения деревянных. Расширение второй сахароварни, установка на ней машин и посуды, купленных в Англии и Берлине. Постройка отдельного здания еще на два паровых котла.
Выбицкий, немец и мастера едва успевали за ним. Мастеров на этой сахароварне было пять, все белорусы: мастер-механик, кузнец, слесарь, медник и столяр.
— Три гидравлических пресса, — говорил Алесь. — Три, которым требовался ремонт. Механик!
Механик был похож на корягу: тупой на вид, страшный мужик. Так все и считали. Но Загорский однажды видел, как он, проверяв колосники, один в котельной, стоял, опершись на лопату, и, литый красным сиянием, закрыв глаза и нежно покачиваясь, пел: «Не для меня она, весна, не для меня Днепрова повень». Пел таким красивым, душевным тенором, что мурашки бежали по спине и хотелось плакать, рыдать о потерянном, пускай бы даже его не было, либо бежать куда глядят глаза.
— Маленький, с шестидюймовым пистоном, отремонтировали, — сказал механик. — Два больших, двенадцатидюймовых, — вот-вот...
Алесь удивлялся, почему это большинство людей словно стыдятся говорить о деньгах и своем к ним отношении. Хозяйство — пожалуйста, политика, искусство, холера, черт знает что — хоть сейчас. А как деньги — стоп!
Конечно, деньги были «мерзким металлом», «никчемным металлом», но пока что всем приходилось жить в мире, где без них не обойдешься. И не могли в этом мире существовать ни хозяйство, ни политика, ни искусство, не потершись о тот металл, без него. А между тем все молчали о нем, делая вид, как бы его и не было.
Герои книг жили, словно у них был неограниченный кредит. Герои не знали, сколько стоят сапоги, телячья нога либо фунт вот этого сахара. И это ведь было интересно, почти как поэзия, хоть и далеко не благородно.
Деньги порой уничтожали сущее. Но, что ни говори, это они ведь двигали многочисленными силами на земле, это они заставляли многих вырываться из болота отсталости, напрягать ум и мускулы, бороться.
Главным, самым первым в каждом народе было то, как он обрабатывает поля, строит дороги, наводит мосты, какие машины стоят на фабриках и, наконец, как он зарабатывает и как расходует этот самый «мерзкий металл».
Алеся удивляло, почему, например, любимый Пушкин совсем нигде не говорил о технике, а об экономике обмолвился в двух-трех незначительных отрывках, в то время как усадьба Гончаровых называлась «Полотняный завод», а самому поэту приходилось часто и мучительно думать о деньгах.
Это было, конечно, потому, что поэты, если они действительно поэты, хотят отдавать себя всем временам и не стареть никогда. Верность была и останется верностью, любовь любовью и смерть — смертью, а вот эти два чугунных безвоздушных аппарата (один для выпаривания, второй — для окончательного сгущения сиропа) придется сегодня же выбросить на помойку, а вместо них поставить другие, новые, которые тоже со временем устареют. Техника устаревала страшно, экономика менялась с ней, но почему было не подумать, что, если бы вместо всего этого топтать, скажем, виноград ногами, а землю разбивать мотыгой, как в Элладе, нынешнее человечество безотлагательно подохло бы с голода.
И Алесь думал о том, что когда-нибудь, если какой-нибудь оболтус заинтересуется им, Алесем Загорским, и его соседями, он просто не сумеет пройти мимо этих аппаратов, которые Алесь сегодня выбросит, мимо паровой машины — в двадцать лошадиных сил, возможно, жалкой для него! — для привода в действия терки и насосов, мимо второй, в пятнадцать лошадиных сил, которая вытягивает воздух из аппаратов и качает воду для всего завода.
Главным, конечно, будет для этого человека не то. Главное будут они, живые, их любовь, ярость, распри, страдания, борьба с оружием в руках, привычки, картины на стенах. Но он не сумеет обойтись без этой, смешной ему, сахароварни, ведь это никак не второстепенное, ведь на этом возросло все в его жизни, ведь без этих котлов и терок не было бы и Мантеньи в загорщинской галерее.
Нельзя было пройти и мимо этой аппаратуры для варки сока. Нельзя было не отметить, что в каждый дефекационный котел входит этого
