Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Весна запаздывала. В начале апреля еще лежал снег и было зябко и промозгло, а ночью морозило. В один из вечеров Алесь обходил конный завод. Лошадей следовало перевести в запасные конюшни, чтобы осуществить генеральную уборку, побелку, чистку. Это собирались делать сегодня же.
Переводить было довольно легко. Привыкшие к свободному выпасу летом, лошади и за зиму не отвыкли слушаться табунного вожака и верховода, огненного жеребца Дуба. Куда он — туда и табун. Дуб внезапно одуреет и погонит прямиком — и остальные за ним.
Алесь отпустил людей ужинать, а сам последний раз осматривал новые конюшни, а потом пошел по старым, чтобы впоследствии Змитер, Логвин и другие управлялись уже без него. Он хотел умыться, поговорить с матерью и потом ехать в суходольское собрание. Майка сообщила, что братья и Наталя сегодня гостят у Клейнов, отец остался дома и она будет в собрании только с матерью, а возможно — одна.
Алесь грустил без нее. И потому спешил, хотел сегодня решительно поговорить с Михалиной и как-то разрубить невод, в котором они так давно путались.
Дуб был отяжелевший уже, но все еще мощный и грузноватый дикарь. Косился кровавым глазом и пугал, задирал верхнюю губу, показывая зубы.
Алесь как раз угощал Дуба подсоленным ржаным сухарем, когда за стеной, на стойле, прозвучал и резко оборвался яростный цокот копыт.
Дуб своевольничал и не хотел брать. Встревоженный Алесь оставил его и пошел было к выходу, но в этот момент в конюшню ворвался красный от ветра и волнения Павлюк Когут.
Сердце Алеся упало.
— Что? — спросил он.
Павлюк хватал ртом воздух, словно бежал он, а не конь. Наконец вымолвил:
— Раубича пошли громить!..
— Кто?
— Люди Корчака.
— Ты что, сдурел?
— Да... Да... Убивать будут.
— Да его не за что!
Павлюк не мог знать о разговоре в челнах, когда Кондрат, страдая за дядькованого брата, навел людей Корчака на усадьбу Раубича. Он ни о чем не догадывался. Даже о большом плане нападения, который лелеял в душе бывший пивощинский мужик. Но он, баловень Яньки и единственный, с кем она была до конца искренна, проведал от нее, что «у нашего Алеськи с паненкой Раубича опять, кажется, ладится дело... Тот игрушкой железной при мне игрался, а жена Карпа, Онежка, говорила, что иногда коня берет да напрямую в ту сторону. Обойдутся, видимо, без родительского благословения». Павлюк сначала разозлился на сестру («Ты что это говоришь? Брак под плетнем, а свадьба — потом?»), но затем, подумав, согласился, что сестра, видимо, права.
Ни Кондрат, ни Андрей ничего о тайном мире между Алесем и Михалиной не знали.
А случилось так.
Корчаку весьма было необходимо оружие. И, как и предвидел белокурый Иван Лопата, никак не удавалось поднять большое количество людей. Слухи о близкой воле заставляли каждого сидеть как мышь под веником. Не стоило ломать шею, если все равно вот-вот рухнет крепостное право.
Корчак довольствовался все эти два года грабежом почтовых карет, угрожающими знаками (человек в маске, ружье и гроб) на бересте, которые клали на крыльцо арендаторам-посредникам, да изредка выстрелом в податного чиновника (одного ранили, остальные обошлись легким перепугом).
Большинство мужиков от него ушло во дворы, были дома, хоть и помогали — «на всякий случай, а может, понадобится». С четырьмя десятками верных людей он отсиживался в пущах.
О нем начали говорить: нестрашен. Ему до зарезу было нужно оружие.
Ведь Черный Богдан Война, встретив однажды на лесной тропе всю гурьбу, издевательски поехал прямо на нее, лишь положив руку на пистолет и сверля людей подозрительными глазами. Богдана боялись: «Как сам черт ему помогает. Не иначе оборотень», — и уступили дорогу.
А Богдан едко усмехнулся, вытащил пистолет и бросил:
— На, атаман. Возьми. На бедность.
Такого Корчак выдержать не мог. Этот один ходит столько лет. И месяца не пройдет, чтобы молва не пошла: «Напал один на полицейский пост... Застрелил... Коней отбил и раздал... Обстрелял добровольцев-милиционеров».
И Корчак, помня слова Кондрата, решил: «Раубич — будущий родственник Ходанских... Не остерегается... Будет оружие... Одобрение и поддержка со стороны Когутов, а значит — и озерищенцев».
На Кроера идти — было не по зубам: у того все еще сидели черкесы, что ли... Большого похода тоже начать нельзя: войско повсюду. А Раубич не остерегался.
Корчак так и сяк тасовал карпы. Выходило одно: идти на Раубича.
...Ничего этого не знали Алесь и Павлюк. Единственное чувство владело Загорским — недоумение.
— Откуда знаешь?
Павлюк, видимо не подумав, ляпнул:
— Стою с Галинкой Кохно возле забора... Довольно давно уже...
— Что? С Кохновой?
Павлюк залился румянцем.
— Как же это ты так?.. У собственных братьев?.. Ты как им теперь в глаза смотреть будешь? У собаки глаза займешь?
И тут Павлюк разозлился:
— А что?! Сами виноваты. Друг другу дорогу уступают. Она мне сказала: «Надоели они мне, Павелка...» И потом, люба она мне...
И тут юмор ситуации дошел до Алеся. Загорский засмеялся.
— «И вста брат на братьев, и племя на племя...» Ничего, худшего бы не было.
Сурово бросил:
— Далее. Стоишь ты, значит, с Галинкой Кохно...
— Брось... Так вот, стою я, стало быть... Тьфу!.. И слышу: идут люди. А навстречу им человек стал на гати...
Павлюк смолчал, что стал навстречу людям Петрок, любимый брат Галинки.
— «Проследили, — говорит. — Раубич большинство людей на фест отпустил. С ним в имении человек восемь». — «Хорошо, — говорит один из тех. — Двинемся». — «Хлопцы, — говорит тот, который встал, — вы хоть душ живых не губите. Сами души имеете». «Замолчи, не нарывайся». Да и двинулись.
Алесь постепенно бледнел, слушая Павлюка.
— Ну, я бежать...
Павлюк не рассказал, как с самого начала тащила его от забора девушка и как он, упрямо отрывая от себя ее руки, дослушал до конца, как прилетел в свой двор и схватил коня, как объяснил все Кондрату и как тот взялся было его не пускать. Не рассказал, как они таскали друг друга на стойле, как Кондрат кричал на него, даже наливалась краснотой подкова на лбу: «Зачем? » — «Алесь». — «Они ведь враги, при чем тут Алесь?!» — «Мне лучше знать, враги или нет». И как он, наконец, вырвался, вскочил на коня и припустил сюда.
— Давно пошли? — бледный, спросил Алесь.
— Довольно давно. Больше часа.
Майка могла еще быть там. Майка могла
