Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— И себе обертня, хотя и поменьше, — пояснил Алесь. — С тысячи дворов — две сотни людей никуда не пойдут. Им и с земли раз чихнуть такой оброк выплатить... Но это я не туда... Считайте: двенадцать рублей с семи тысяч дворов... Восемьдесят четыре тысячи.
— Дефицит полный, — заявил Похвист. — Какой же это новый способ хозяйствования, если дефицит — четыре тысячи.
— И еще четыре тысячи им подкину, — заметил Алесь смеясь. — Забыли, что подати государству теперь не я плачу?!
— Но ведь...
— Чего ты еще хочешь? — вмешался дед.
— И жены тем временем на хозяйстве, — добавил Алесь.
— Но ведь выгода! — краснел Похвист. — Выгода ваша!
И тогда Алесь вздохнул:
— Вот и она. Тот, кто хочет идти на оброк, должен засадить третью часть своего огорода сахарной свеклой и повелеть женам трудиться на ней. Вторая и последняя повинность после грибов... За каждую четверть свеклы — объяви всюду, Выбицкий! — на моей сахароварне будут платить рубль серебром. Если даже огород и десятина, то с одной трети ее каждый двор заработает тридцать рублей. По рублю за берковец... Давайте прикинем.
— Со всеми издержками — двадцать четыре тысячи пудов, — подсчитал Выбицкий. — Даже больше.
— И у меня так получилось, — подтвердил Алесь. — Приднепровский берковец не десять, а одиннадцать пудов. Значит, две тысячи сто восемьдесят один берковец только своей свеклы, немного даже больше... Берковец свеклы — рубль, пуд песка сахара — семь рублей. С берковца выходит по семнадцать фунтов сахарного белого песка... Ну-ка, сколько с наших?
— Тысячу пудов, что-то около этого, — сказал Выбицкий.
— Семь тысяч рублей. Да еще прикупленная свекла столько и больше. Если мы вычтем из общей суммы цену свеклы, извести, костяного угля, дров, пенсии сахаровару и рабочим — я подсчитал, — имеем чистой прибыли с сахароварни одиннадцать тысяч рублей. Сахароварни расширяем. Они будут давать вдвое... Двадцать две. Да оброка восемьдесят четыре... Сто шесть...
Все молчали. Алесь раздал листы расчетов.
— Проверьте.
Долгое молчание царило в комнате. Потом Выбицкий подытожил:
— Сто шесть. При самых скромных расчетах. Даже если недород и недобор.
— А старую систему рассчитывали по лучшим условиям. Да подати за мужиков.
Выбицкий знал: он будет молчать, что бы ни было... Но он не отказал себе в наслаждении сделать еще один подсчет.
«Восемнадцать тысяч лишних. Широко берешь, хлопец. Да если учесть, что совершенно неплохое ружье — пятьдесят рублей, то сколько ж бы это оно... Хе-хе!»
— А если не заплатят? — спросил Похвист. — Если лень-матушка? Паскевич в барщину таких переводил.
Лишь один Выбицкий понимал, отчего разозлился князь.
— Я буду освобождать, — заявил Алесь. — Без земли.
— Да брось ты, — обратился к Похвисту Адам. — Такой оброк — тьфу!
— И я думаю — тьфу, — поддержал Алесь. — И вот если вместо двух небольших сахароварен шесть, и мельницы, и переоборудованная сукновальня, и лесное хозяйство, и торговля — зачем оно мне, это крепостное право? Есть рабочая сила — и вся околица сыта... На кой черт мне тогда те сенокосные угодья... Пускай берут. Пускай увеличивают стада. Пускай будет у них навоз, а значит, и хлеб. И сыты все.
— Семь тысяч дворов, — уточнил дед. — И, ей-богу, это не так уж мало на этой земле.
— А сахар где продавать? — спросил Выбицкий. — И сукно, и другое.
— Москва. Местечки и уезды Могилевщины.
И вдруг разозлился.
— Что я вас как черт знает кого к браку за уши тяну? А наш уезд?! Ярмарки. В Бусловичах — на сыропустной неделе, Девятницкая, Ильинская, да еще майская, «бессенная», «бесхлебная», да Параскевы. В Тропине — Покровская, первого октября. В Чельске — Понасовская, восемнадцатого января и восьмого сентября.
Люди сидели, удивляясь хозяйской хватке, памяти и деловитости князя.
— То вот и рыскай с одной на другую, пан Адам. Не спрашивай. Работай. Волка ноги кормят.
Молодой Загорский работал, как никто и никогда не работал из всех людей его круга.
Алесь решил перестроить при первой возможности сахароварни, чтобы были каменными. Он наконец сделал то, на что никак не мог решиться пан Юрий, — застраховать все строения. И пускай окрестные святоши вопят, что это словно сражение с волею Господа Бога.
Возле Озерища заложили на стапелях восемь барж: на киевской контрактной ярмарке всегда большим спросом пользовался северный картофель для винокурен.
«Положили ряд» с оршанскими известковыми копями и заложили выше Орши еще шесть лодок: южным заводам нужна была известь.
Осипший, обветренный молодой загорщинский пан рыскал между Суходолом, Могилевом и Оршей; по мокрому снегу, под дождем, ночевал в корчмах. Пропах псиной от мокрой волчьей полсти; по целой неделе не бывал в бане, спал дорогою, в экипаже.
Все сразу. Все на этой неделе, сегодня, сейчас. Подохнем, если не сделаем. Риск? Без риска жизнь не жизнь. Это сонное спокойствие, эта возмутительная, как вопль вопиющего в пустыне, бедность от бесхозяйственности — они убивают, сгибают в дугу жизни людские.
В деревне Бель, самой заброшенной из его деревень, за Копысем, отсутствие промыслов и неурожаи довели людей едва ли не до отчаяния. Корчма довершила дело водкой, ссудами, развратом. Проведав об этом, Загорский полетел туда, сунул в зубы проходимцу-корчмарю мужицкий долг и изгнал его из села под свист остальных, а корчму повелел разобрать по бревну и сжечь. Женам были даны деньги, и под эти деньги до самой пахоты мужчины потянулись на оршанские стапеля: валить лес и ломать известь.
Губернатор Александр Беклемишев вызвал было его к себе и попробовал кричать, что его действия пахнут разбоем: погнал людей, сжег казенное здание, избил корчмаря и сидельцев.
Не на того напал. Бледный от ярости, в сыром тулупе и кожаном гарнитуре, с корбачом в руке, в грязных высоких чеботах, князь смотрел на губернатора серыми яростными глазами.
— Господин Александр... Вот вам стоимость корчмы, а вот ложные расписки корчмаря на сумму в пять раз большую. Я не требую ее от казны. И позвольте мне самому знать, что я могу и чего не могу делать в своих владениях. Спаивать народ я не дам. Спаивайте у себя!.. Советую тоже вспомнить, что губернская казна до сих пор должна нашему роду за строительство школ и шлюзование
