Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Разница между радостью императора и радостью ребе состояла только в том, что Наполеон надеялся, что из-за вынужденного сопротивления Кутузова он, Бонапарт, сможет теперь стереть в порошок всю русскую армию. А реб Шнеур-Залман надеялся, что благодаря заступничеству Кутузова за его хасидов на Небесах будет отменен китруг и что этот «праведник народов мира», то есть богобоязненный Кутузов будет благословлен успехом и не допустит, чтобы «нечестивец Наполен» вошел в Москву…
Они оба ошибались. Сопротивление, оказанное Кутузовым в Бородинской битве, не привело к однозначным результатам. Он только преподал Наполеону первый настоящий урок относительно того, что такое русское упорство. А русская армия, в свою очередь, была лишь временно ослаблена этим сражением, но не разбита в нем. Но и китруг на Небесах, видимо, тоже остался. Свыше ста тысяч солдат с обеих сторон пали в этом сражении. Наполеон вступил в Москву, и старая русская столица сразу же после этого запылала со всех концов.
Ропот в русских войсках против Барклая-де-Толли, что он, мол, ведет «французского гостя» прямо в Москву, начался после того, как был сдан Смоленск, и стих в Царевом-Займище,[439] верстах в сорока после Вязьмы, где Кутузов взял на себя верховное командование армией. Однако уже через день-полтора, после Можайска, гражданским беженцам из Белоруссии стало ясно, что тащиться дальше за обозом русской армии — это то же самое, что идти прямо в огонь. Не сегодня завтра неизбежно должна была состояться большая баталия. Да и глаза на затылке тоже надо было иметь, чтобы французские передовые разъезды не врезались в обоз… И с плачем пугливых детей, вынужденных покинуть своих взрослых защитников, еврейские беженцы со своими подводами отделились и бежали налево, делая большой крюк в сторону Троице-Сергиевой лавры, или «Трице-Зерки», как евреи назвали городок Сергиев Посад, в котором располагался этот монастырь. А основные силы русской армии у деревни Бородино начали возводить первые земляные редуты для предстоявшей исторической баталии.
В «Трице-Зерке» евреи отпраздновали Рош а-Шона[440] в сарае у какого-то иноверца. А восемь дней спустя они находились не намного дальше — в древнерусском городе Владимире на реке Клязьме. Здесь накануне Судного дня они встретились еще с десятком подвод, полных еврейских беженцев, прибывших сюда еще раньше из Орши, Копуста и Шклова, занятых французами прежде Борисова. Так что постились в большой компании. Молились по пять человек по одному праздничному молитвеннику и ждали новостей и чудес.
Новости пришли сразу же после «Нейлы».[441] Но чуда не произошло… Высокопоставленные московские чиновники и сенаторы бежали сломя голову. Они пронеслись на своих каретах через Владимир, и по всем окрестностям разнеслась страшная весть о том, что враг вошел в Москву и что Москва горит…
Рыдания послышались между шестидесяти подвод. Плакали ослабевшие от поста евреи. В воображаемом отблеске московского пожара они все видели закат большой еврейской общины в России…
Единственной из всех взрослых осталась равнодушной Эстерка. В своем воображении она уже видела гораздо больший и куда более жгучий пожар у себя дома, в селе Пены, где были ее дети… Но и это тоже уже не могло заставить ее заплакать.
2
На следующий день вечером на дорожной станции под Владимиром Эстерка прошла пешком между двумя длинными и шумными рядами еврейских подвод. Она была измучена тряской по плохим дорогам и недосыпанием и хотела немного пройтись.
Прогуливаясь так вне лагеря своей плавной походкой под придававшей ей загадочности вуалью, она вдруг почувствовала запах аптеки: смесь йода, карболки и валерьянки…
Как у каждого не выспавшегося и измученного человека, ее обоняние было болезненно обострено. Поэтому аптечный запах сразу задел ее за живое. Он напомнил ей о том, что она уже давно забыла. Сама не зная почему, Эстерка встала на цыпочки, чтобы глубже вдохнуть в себя этот неприятный и все же такой волнующий запах, витавший в воздухе. Так она и шла за ним, словно ее вели на веревочке, пока не наткнулась на какого-то бритого еврея, дремлющего в полуоткрытой повозке над своими пожитками.
Много больших и маленьких свертков, коробок и кульков громоздились в этой повозке. Все это было тщательно перевязано веревками. Дремлющий бритый еврей сидел над ними в расстегнутой шубе и был похож на какую-то странную квочку на гнезде. Барашковая шапка съехала ему на глаза. Он клевал носом и все ниже и ниже опускал свое бледное лицо. И тем не менее Эстерка узнала его. Скорее, по аптечному запаху, чем по внешности, особенно учитывая, что он заметно постарел.
— Йосеф!.. — сдавленно воскликнула она.
Еврей проснулся, поправил шапку на голове и уставился мутными глазами на скрытое вуалью лицо женщины:
— Э… Кто вы? Чего вы хотите?
— Ш-ш-ш!.. — Она сделала ему знак не шуметь. И со странным равнодушием, доходящим у чрезмерно усталых, не выспавшихся людей до тупого опьянения, Эстерка подошла к нему ближе и притронулась к его холодной, как лед, руке:
— Добрый вечер, Йосеф!
Сонная муть в его глазах пропала. Он узнал этот голос. Йосеф Шик резко сорвал со своей головы меховую шапку, смущенно поклонился и сразу же снова покрыл голову. Но этого короткого момента было достаточно, чтобы Эстерка рассмотрела, что от его прежних пепельно-серых мягких кудрей не осталось и следа. Только белая лысина от уха до уха.
— Это ты! — все еще не мог прийти в себя он. — Ты?
— Я, Йосеф, не пугайся! Но… как ты сюда попал?
— Эвакуировался, как и все. Получил от могилевского губернатора приказ увезти из Шклова все аптечные запасы, чтобы французы их не отобрали. Они всё забирают. И вот я повсюду таскаю с собой свою маленькую аптеку! Всё, что мне осталось…
Но вдруг он обиделся. Вспомнил, наверное, что они разошлись… Уже давно. И еще как разошлись!.. Так кто же заставляет его сейчас
