Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
— Так… чего же ты хочешь, Эстер?.. — вдруг проворчал он, разозлившись безо всякого перехода. — Чего ты снова хочешь от меня?
Она ответила не сразу. А помолчав, попросила с тем же тупым равнодушием, с каким прикасалась к его руке:
— Позволь мне присесть рядом с тобой. Я очень устала.
Йосеф Шик обиженно подвинулся, освобождая для нее место, хотя в глубине души был тронут ее бросившейся ему в глаза подавленностью… Отодвинувшись, он пробурчал:
— Садись, если хочешь!
— Не будь таким… таким сердитым! — попросила она и села. — У меня есть к тебе просьба как у пациентки. Я не сплю. Просто схожу с ума. Ты можешь мне помочь. Ты должен только захотеть…
— Маковые головки!.. — пробурчал он. — Завари маковые головки и пей понемногу. Будешь спать.
— Где мне взять их в такой глухомани… Здесь ни аптеки, ни парфюмерной лавки…
— А мне где их для тебя взять? Ты же видишь, как выглядит моя аптека! Как тут что-то найти и не перепутать, где лекарства, а где яды? Хорошенькая работенка!..
— Я заплачу за все…
— Ты — мне заплатишь? — подскочил он. — Тебе не стыдно? После того как я… как ты…
— Не кипятись, Йосеф!
— Ты поломала мою жизнь!
— А ты — жизнь Кройндл.
— Все из-за тебя!
— Давай не будем ссориться. Я не имела в виду заплатить деньгами…
— Не деньгами? A-а! Может быть, любовью? Запоздалой любовью…
— Если ты этого хочешь! — Она подняла вуаль и посмотрела на него в скупом свете погасшего дня.
Йосеф Шик невольно отшатнулся. Только теперь он увидел ту, которая еще была в его памяти полнокровной и соблазнительной, как шестнадцать лет назад… Ее волосы и лицо теперь носили на себе отпечаток женской осени. Но ее глаза были все еще прекрасными и глубокими. Может быть, даже глубже, чем прежде.
— Хм… Понимаю! — криво усмехнулся он. — Теперь ты не скупишься. Твои ассигнации упали в цене. Как и российские ассигнации…
— А ты? — спросила она, снова опуская на лицо вуаль. — Ты тоже не помолодел. У тебя ни единого волоска на голове не осталось. И тем не менее…
3
Последние слова она произнесла немного обиженно, не без скрытой женской мести. Сейчас это было совершенно излишне, и она в глубине душе сама тут же пожалела о своей мелочности. Однако это было все-таки сильнее ее воли… Женщина всегда и везде остается женщиной. Даже если ее растоптала жестокая жизнь, разорвала на куски, в ней все равно остается такая точка, одно прикосновение к которой вызывает такую сильную боль, что тут же забываются все страдания. Эта болезненная точка — напоминание о том, что ее юность прошла и красота поблекла…
Поэтому сама по себе эта мелкая месть не остудила обиды Эстерки. Ее болезненное раздражение все нарастало, и, теряя голову, она в поисках того, что бы еще сказать ему назло, начала похваляться:
— Ты думаешь, что цена моих ассигнаций настолько упала? Совсем недавно она была еще высокой. Тот самый, от кого мы сейчас бежим, сам Наполеон, приставал ко мне… Ясно тебе?!
— Это была ты? В корчме? Под Борисовом?
— Об этом уже знают?
— До Шклова дошли слухи. Еврейский корчмарь раструбил на целых две губернии.
— Это была я.
Такая циничная открытость произвела на старого холостяка впечатление, прямо противоположное тому, что хотела Эстерка. Пробудилась не его злость, а его мужское любопытство. Он немного пожевал губами, как это делают преждевременно состарившиеся люди. А потом, не глядя на нее, начал подыскивать слова:
— Может быть, я не прав… Эстер, не обижайся! Когда стемнеет, приходи. Я уж что-нибудь найду для тебя. Для сна… Приходи!
И она послушалась. Когда было уже довольно темно и весь лагерь спал, она снова подошла к распряженной повозке кружным путем, сзади. Он поджидал ее с масляным фонарем в своей широкой занавешенной подводе.
— На, — сказал он, — вот тебе бутылочка с каплями! Только будь осторожна. Это эссенция из маковых головок. Опиум. Две-три капли в чай. Не больше.
— А если больше?
— Это может повредить.
— А если выпить чайную ложку или даже две?
— Можно заснуть навсегда.
— Спасибо, Йосеф! — сказала она и поспешно вырвала бутылочку из его пальцев.
У Йосефа Шика возникло подозрение, и он схватил Эстерку за руку:
— Только без фокусов, Эстер! Что ты хочешь сделать?
Поняв, что она повела себя недостаточно осторожно и сказала лишнее, Эстерка одной рукой начала нащупывать карман в своем платье, чтобы опустить туда бутылочку, а другой сбросила с головы Йосефа его барашковую шапку и начала гладить его лысину, мягко нашептывая при этом, чтобы еще больше усыпить его подозрения:
— Я тебе отплачу…. Все, что тебе причитается… Все.
Она хорошо знала своего отставного постаревшего жениха. Прикосновение ее руки сразу же отозвалось в нем чувством сладкой истомы и забытыми воспоминаниями. Когда-то, в доме реб Ноты Ноткина, она не раз так его гладила… И теперь это тоже подействовало на его холодную лысину, как теплый легкий дождик. Его рука обмякла, отпустила ее руку и начала искать ее полные уступчивые бедра. Потом он совсем размяк, опустился к ее ногам, обнял ее колени.
А она не только уступала его движениям и жадному любопытству его рук и губ, но еще и подбодряла своим шепотом:
— Возьми меня! Возьми все, что я тебе должна. Я много задолжала. Я уже достаточно обеднела, достаточно наказана. Но то, что осталось, принадлежит тебе, тебе одному!..
А еще через четверть часа все закончилось. И, как постаревшие люди с постаревшими страстями, они оба ощутили легкое отвращение друг к другу, к этому неудобному, неподходящему месту и к себе самим.
Не так переживает это молодежь. У молодежи влюбленность нарастает вместе с пережитым счастьем. Один берет у другого, и оба становятся от этого богаче. А в средние лета это иначе: она не теряет, а он не Приобретает. Оба беднеют и разочаровываются.
Покидая неудобное ложе, Эстерка ощущала только туманное удовлетворение смертельно больного, выплатившего долг, о котором его наследники никогда не знали и не должны будут узнать даже после его смерти. Долг оплачен…
А Йосеф, провожая ее в темноту, о чем-то вспомнил и снова предостерег:
— Две-три капли, Эстер! Помни!.. Перед сном. И не больше!
Однако на этот раз его предостережение было уже намного холоднее, чем прежде — за руку он ее при этом не схватил. Он полностью полагался на нее.
И с тем же самым равнодушием она пообещала ему:
— Я ведь уже не ребенок. Можешь быть спокоен.
