Сэмюэль Беккет - Мечты о женщинах, красивых и так себе

— Подвинься к стенке, — сказала Мадонна.

— Это притон, — проворчал Мандарин, — пора уходить, найдем место, где выпивка дешевле.

— Или на алтаре, спартанским мальчишкой…

— Иди, — сказала Мадонна, — кто тебя держит?

— О, меня никто не держит, — сказал Мандарин с холодной учтивостью, — насколько мне известно. Не думаю, что меня кто-то держит. Во всяком случае, это не то, что вы назвали бы держать. Но, подумалось мне, быть может, наш друг не отказался бы разделить со мной, например, бутылку темного.

— Бутылку, — вздохнул юниперит, — бутылку темного «Экспорта».

— И-и-и-менно, — сказал Мандарин, — темного разливного, темного «Экспорта», как вам будет угодно.

— Оставь его в покое, — огрызнулась Мадонна, — иди и пей свое дурацкое вонючее пиво.

Мандарин просиял, потом его лицо нервно исказилось.

— Дорогая моя, — из центра гримасы донесся сдавленный смех, — это именно то, ты указала в точности на то, что я сам собирался предложить. Если, конечно, — добавил он, — ни у кого нет других предложений.

— Но почему бы тебе не побыть здесь, — сказал Белаква, — еще чуть-чуть, не станцевать еще раз с планеристом, а потом присоединиться к нам?

— Нет, — завыла Мадонна. Все были против нее.

— Ну же, Смерри, — увещевал Мандарин, — не валяй дурака. Мы всего-то идем за угол, в «Майстерс».

Чреватое неприятностями положение спас рекордсмен. Силы небесные, он действительно был подходящего роста, это стало очевидно, когда они прилепились друг к другу перед началом танца. Белаква прикрыл глаза.

Из-за плеча рекордсмена высунулось ее лицо.

— Schwein, — сказала она.

Перед выходом на улицу случилась мимолетная встреча. Белаква предложил Еве выпить штайнхегера.

— Если вы не возражаете, — сказала Ева, — я бы выпила капельку «Золотой воды».

— Мне все равно, — ответил Белаква, краснея, — что вы будете пить.

Мандарин поглощал тушеный сельдерей.

— Это не еда, — говорил он, — это эстетическое переживание.

Лицо Белаквы было очень красным.

— Это запутывает дело, — сказал он.

— Hast Du eine Aaaaaahnung![273] — вскричал Мандарин.

Белаква уронил сигарету на скатерть. Скоро он начнет говорить.

— Weib, — сказал он неожиданно и умолк. Мандарин поднял голову, его вилка застыла в воздухе.

— Благослови их Бог, — сказал он с чувством, — нам без них не обойтись.

— Weib, — сказал Белаква, — жирное, дряблое, мучнистое слово, сплошь груди и задница, буббуббуббуб, бббаччо, бббокка, чертовски хорошее слово, — он ухмыльнулся, — взгляните на них.

— Не знааааю, — тяжело вздохнул Мандарин.

— И как только, — продолжал Белаква, — вы осознали ее как Weib, можно посылать все к чертям. Я ненавижу лжецов, — сказал он в бешенстве, — которые приемлют путаницу, faute de mieux, помоги нам Бог, и ненавижу жеребцов, для которых путаницы не существует.

— Жеребцов? — эхом отозвался Мандарин. Он был поражен. — Лжецов? Путаница?

— Между любовью и таламусом, — воскликнул Юниперус, — как вы можете спрашивать, какая путаница?

Мандарин грустно вытер рот тыльной стороной ладони.

— Я только несведущий женатый человек, — сказал он, — обремененный семьей, но мне никогда не приходило в голову, что я — или лжец, или жеребец.

— И уж точно не любовник.

— Любовник, но только по-своему, возвышенно и благородно, — сказал Мандарин, — не по-вашему. Не лучше и не хуже. Просто не по-вашему. Я вас знаю, — молвил он, — грошовый недоносок, бесчестный высоколобый протестант от низкой церкви, задирающий свое ветхозаветное рыло на все, что вам недоступно.

— Хуже! — крикнул Белаква. — Гаже! подлее! мерзее!

Мандарин был в восторге.

— Ненавидящий плоть, — хохотал он грубо, — по определению.

— Я ничего не ненавижу, — сказал Белаква. — Она меня не увлекает. Она пахнет. Я никогда не страдал геофагией.

— Бабство и разврат, — усмехнулся Мандарин, — а как же наш старый приятель Воплощенный Логос?

— Не глумитесь надо мной, — воскликнул Белаква, — и не пытайтесь увести меня в сторону. Какой смысл говорить с иезуитом!

— Полагаю, вы сентиментальный пурист, — сказал Мандарин, — а я, слава Творцу и да святится имя Его в веках, — нет.

— То есть, — сказал Белаква, — вы можете любить женщину и использовать ее как личную уборную.

— Буде таково, — улыбнулся Мандарин, — ее желание.

— Можно и так и эдак.

— Ибо таково ее желание. — Внезапно он вскинул свои большие руки и опустил голову в жесте отчаянной мольбы. — Lex stallionis,[274] — сказал он.

— Уйди на конюшню![275] — сказал Белаква.

— Ваш словарь ругательств, — сказал Мандарин, — отличает случайность и литературность, и порой он меня почти развлекает. Но он меня не трогает. Вы не можете меня растрогать. Своей литературной математикой вы упрощаете и драматизируете все дело. Я не стану тратить слова на аргументы, происходящие из опыта, из внутренней декристаллизации опыта, так как тип вроде вас никогда не примет опыта, ни даже понятия опыта. Поэтому я говорю исключительно из потребности, потребности настолько же истинной, что и ваша, потому что она истинна. Потребности жить, потребности подлинно, серьезно и всецело отдаваться жизни своего сердца и…

— Забыли, как по-английски? — сказал Белаква.

— Своего сердца и крови. Реальность личности, имели вы наглость сообщить мне как-то, — это бессвязная реальность, и выражена она должна быть бессвязно. Вы же теперь требуете устойчивой архитектуры чувства.

Мандарин пожал плечами. Никто в мире не сумел бы так пожать плечами, и немного сыщется в целом свете плеч, как у Мандарина.

— Вы превратно меня поняли, — сказал Белаква. — Те мои слова никак не связаны с презрением, которое я испытываю к вашим грязным эротическим маневрам. Я говорил о вещах, о которых вы не имеете и не можете иметь ни малейшего представления, о бессвязном континууме, выраженном, скажем, у Рембо и Бетховена. Мне в голову пришли их имена. Элементы их фраз служат только для разграничения реальности безумных областей тишины, их внятность не более чем пунктуация в последовательности молчания. Как они переходят от точки к точке. Вот что я подразумевал под бессвязной реальностью и ее подлинной экстринсекацией.[276]

— В чем, — спросил Мандарин терпеливо, — я неправильно вас понял?

— Не существует, — сказал Белаква в ярости, — одновременной бессвязности, нет такой вещи, как любовь в таламусе. Нет слова для такой вещи, нет такой омерзительной вещи. Понятие неопределенного настоящего — простое «я есть» — это идеальное понятие. Понятие бессвязного настоящего — «я есть то-то и то-то» — абсолютно омерзительно. Я признаю Беатриче, — сказал он мягко, — и бордель, Беатриче после борделя или бордель после Беатриче, но не Беатриче в борделе или, точнее, не Беатриче и меня в постели в борделе. Понимаешь ты это, — кричал Белаква, — ты, старая мразь, понимаешь? Не Беатриче со мной в постели в борделе!

— Может быть, я и глуп, — сказал Мандарин, — но тем не менее я не могу…

— В тысячу раз лучше Хип,[277] — сказал Белаква, — чем беспристрастная мразь.

— Мне отвратительны, — убежденно сказал Мандарин, — вещи, о которых вы пишете.

— Чертовски отвратительны! — сказал Белаква.

— И ваш нелепый континуум! — Мандарин умолк, подыскивая слова. — Что дурного, — сказал он внезапно, — в том, чтобы быть счастливым с Беатриче в «Мистической розе», скажем, в пять вечера, а потом снова быть счастливым в № 69, скажем, в одну минуту шестого.

— Нет.

— Почему нет?

— Не говорите со мной об этом, — с мольбой в голосе произнес Белаква. Он посмотрел через стол на коралловое лицо. — Простите меня, — простонал он, — неужели вы не видите, что унижаете меня? Я не могу вам сказать, почему нет… не сейчас. Простите меня, — и он вытянул вперед руку.

Мандарин сиял улыбкой.

— Дорогой мой! — возразил он. — Смею ли я дать вам скромный совет?

— Конечно, — сказал Белаква, — конечно.

— Никогда и не пытайтесь сказать мне это.

— Но я и не должен, — сказал Белаква, несколько озадаченный. — Почему вы так говорите?

— Возможно, тогда нам придется вас оплакивать.

Белаква засмеялся.

Тогда иудей говорил:

— Смотри, как он любил ее,[278] — и засмеялся вместе с Белаквой.

Они все еще добродушно хихикали, когда явилась Мадонна, а по пятам за ней следовал Валтасар, ни больше ни меньше, как Валтасар.

— Просто собиралась сказать вам, — уведомила она их, — что вас приглашают в мастерскую Зауэрвайна.

— А потом, — сказал Валтасар, — я повезу вас всех на гору на своем новом авто. — Для Валтасара все складывалось как нельзя лучше.