Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Прикажите достать из кибитки. Я там подарки привез.
— Глупость, — растерянно бросил дед. — И не надо было вовсе. Большой город. А молодость — это то же, что мотовство. Лучше бы ты взял Кастуся да девчат... этих ваших... Ну, как их?.. Новое слово.
Губы деда иронически кривились.
— Ага... нигилисток. Стриженых да в очках, упаси нас от такой беды, Боже.
— И что?
— И поехал бы с ними к Борелю.
— Дедуся, вы откуда знаете?
— Ты что считаешь, что мы тут топором бреемся? — И забурчал: — В наше время женщины — это ведь царицы были, королевы. Идет — слепые за нею головы поворачивают, так сияет. Со смертного ложа человек встает, чтобы хоть шаг за такою сделать... А теперь!.. Нигилистки, потрошистки, материалистки. Животный магнетизм, рефлексы, половой вопрос. И так они это все на практике хорошо применяют, что хлопцы в девятнадцать лет невинными ходят. И правильно! Ведь чем на таких смотреть, лучше жить со львом и аспидом. Ни походки, ни фигуры.
Алесь смутился.
— Так что хоть привез?
— Вам пару картин. Вот посмо́трите. Я там хорошее знакомство с букинистами да антикварами завел. Помогли они мне достать для вас первое издание Боккаччо. Знаете, этакое в белой коже, большое... Ну и еще, тоже вам, издание Аретино, с гравюрами.
— Знаю я эти гравюры, — сардонически заметил дед. — Ты что, считаешь, что мне уже такими гравюрами надо распалять себя? По Катуллу: «Развлекает она не лежебоков, а мужей поседевших, которым жизнь, утомив, охладила влечение»?
— Я не из тех соображений.
— Аретино ты оставь себе... для осведомления в делах любви. Тебе надо. А за остальное спасибо. Особенно за «белого Боккаччо». Редкостная вещь. У меня не было. Это книга чистая, человеческая. Плевать она хотела на все ограничения, на всякую скованность... Спасибо, сынок... Ну, давай обнимемся.
Алесь не знал, как спросить о том, что его интересовало. Молча сидел у огня.
— Как тут у вас? Как родители? — наконец спросил он.
— Бьемся помаленьку. Отец должен сейчас приехать.
— А Глебовична?
— Бегает все.
— Что с Раубичами?
— Ярош в гордом уединении. Не здороваемся.
— А что Гелена?
— Тут, сынок, дела более сложные. Рожает она. Первые схватки были вчера. Мы ее перевели было через арку, непосредственно в здание. Отказалась. «Там жила, там и рожать буду».
Дед смотрел в огонь и не видел глаз внука.
— Доктор несколько месяцев приезжал из «губернского града». А сейчас тут сидит.
Глаза деда были печальны.
— Глебовична попробовала поговорить, кто таков. Не говорит. «Люблю, — говорит, — ни о чем не жалею. Но с ним никогда не буду». А роды тяжелые. Евфросиния людей погнала, чтобы в Милом да в Загорщине по церквям царские врата отворили. И я... смолчал. Так со вчерашнего дня отворенными и стоят... Жаль страшно. Как покойницу мою святую... Ксени.
Впервые за все время, как Алесь помнил деда, тот вымолвил имя бабушки. Через сорок семь лет молчания явился в комнату, к этому огню и этим книгам, тихо пошевелил пламенем и застыл в тишине призрак, которому один был обязан жизнью, а второй — всей болью жизни.
— Дедушка, — тихо промолвил Алесь, — я это только вам. Даже не отцу... Это мой ребенок, дедушка.
Лицо деда стало смугло-оливковым. Что-то словно шевельнулось и сдвинулось в глазах... Дед склонился к огню и кочергою начал ворочать угли. И, может, от углей щеки пана Данилы немного порозовели.
— Т-так. Поздравляю. Жениться надо.
Дед был прав.
Лишь на одну минуту Алесь ощутил, как неумолимо повернула своим веретеном судьба. А потом пришло успокоение.
— Ты у меня вроде Петрухи-Мучителя, — умышленно иронически, словно лучше всех понимая состояние внука, сказал Вежа. — Мастер по припеченным детям. Его с невестой вокруг аналоя водят, а дочь ходит за ними да держится за мамкин трен. «Гряди, целомудренная голубица».
И, словно обдумывая что-то, спросил:
— Когда?
— Дедушка, — пояснил Алесь, — вам еще надо поговорить об этом с нею. Она не хочет.
— Как это — «не хочет» ? — разозлился дед.
Он сказал это таким резким голосом, что забренчала, отозвалась эхом струна в гитаре на стене.
— Не гневайтесь, дедушка. Это, к сожалению, так. Она просто помнила о том вечере, когда я принес ей волю.
— Рассказывай, — бросил дед.
...Когда внук закончил, пан Данила смотрел в огонь блестящими глазами.
— И Майку нарочно помирила?
Алесь наклонил голову.
— Мне нечего говорить с нею, — наконец заявил дед. — Это надо сделать тебе...
Дед с силой бросил концом в огонь кочергу. Оба молчали, глядя, как в брызгах желтого пламени наливается краснотой, словно кровью напитывается, металл. Железо стало вишневым. Дед все сидел, обхватив руками голову.
Было очень-очень тихо. И вдруг кряхтение отозвалось в комнате.
— Святая баба, святая, — бормотал дед. — Псы мужики, псы... Да и бабы... бабы не лучше... не лучше.
Поднял кочергу, как факел.
— По лбу ею кому-нибудь дать, что ли?.. Так кому?! Что ж делать, если согласия не будет? Давай подумаем.
— Разве цепь и Евангелие?10 — несмело предложил Алесь.
— Этого восемьдесят лет не было, — отрицательно покачал головою дед. — Восемьдесят лет. — Дед вдруг с силой припечатал кочергу к паркету.
Задымилась, засипела древесина.
— Но будет. И вот тебе на это моя печать. Навсегда. Пока существуют эти стены.
На дубовом кирпиче паркета дымился коричневый обожженный след.
— Будет!.. С каким младшим родом вязать будем? С Витахмо-вичами? С Яроцкими?
— Нет. Полагаю, со старшими из младших. С родом Юльяна Раткевича.
— Правильно, — согласился дед. — Они старшие. Почти пятьсот лет, как они нас кровью поддержали, когда нас, пожалуй, выбили во времена междоусобиц, татарщины да нападений крестоносцев. Поддержали. И женами, и рождением сыновей. И стало нас как деревьев в лесу. Всюду младшие. Так и сделаем!.. Это хоть кому глотку замажет о ее холопстве вякать... Пани Гелена Раткевич. Пятьсот лет, и никаких гвоздей! Пускай этот червяк сушеный, младший Ходанский, со своим холопским графством козе под хвост посмотрит. Может, она ему бобов даст!
Потом хлопнул руками по коленям.
— Но ты поговори, внучек. Согласится — хорошо. Не согласится — через брак кого-либо из наследников — связать ее с
