Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Он не знал, как оставил чулан, как оказался опять возле двери. Была тишина, и он понял, что стоны ему только казались и, возможно, давно уже случилось худшее.
Отворилась дверь. Не заметив его, выскочила и побежала куда-то сиделка. Сквозь щель он на мгновение увидел доктора. Лекарь стоял и держал в руках что-то красное.
И вдруг зареял по коридору крик. Слабенький, но на весь дворец, на весь мир — крик.
Из двери вышла повивальная бабка, прикрывая полотенцем лоханку.
Голос в комнате будто странно прерывался, распадался и опять соединялся:
— A-а! А-а-а! А! Э-э-э! Ге! Ге! А-а-а!
Евфросиния выкатилась из двери. У нее тряслись губы.
— Двойня! Князюшка, милый! Двойня! Мальчик и девочка.
Всплеснула руками, побежала куда-то. Две сиделки побежали назад в комнату. Началась суета. Никто не обращал на него внимания, и он сел на низкий подоконник.
Густо стемнело за окном, как всегда перед зарей.
...Опять Глебовична. Даже захлебывается:
— Взвешивали. На самом точном безмене.
— Как? — не понял он. — Как это? За что же цеплять... живое?..
— Глупышка, глупышка! В платке. Мальчик семь с половиной фунтов, девочка — пять с половиной.
— Это плохо?
— Для двойни — ух как хорошо! Как выдержала?!
Красивое осенней красотой лицо женщины сияло улыбкой.
— А Боже ж мой! Вырастут детки! Приведет она их под грушку. Будет для них сапежанки рвать. А те будут кушать да смеяться на солнышко.
С улыбкой сквозь слезы взглянула на Алеся и внезапно широко раскрыла глаза.
— Па-ныч!
И он понял: все.
— Деду сказали?
Алесь покачал головой.
— И хорошо. Хорошо. Ему надо. Вы не думайте, я не из болтливых. Как же?.. Бо-же мой, это она са-ма не...
Взяла Алеся за плечи и поцеловала в лоб...
Опять заплакала.
— Такая уж мне радость! Не было ведь у меня деточек, как первую неживенькую родила. Ни от мужа-покойника, ни потом...
Вытирала кулаками глаза. Так, как никогда не делала при пане Даниле.
Два свертка в руках Глебовичны. В верхней части каждого свертка было подобие окошка. В каждом окошке было что-то красное, некрасивое. Каждое некрасивое сжимало что-то, совсем непохожее на рот.
— Подержите, это надо.
Он держал это, теплое, через ткань, а женщина поддерживала.
И он боялся, что он сломает это или возьмет как-нибудь не так.
И вдруг эти, как по команде, раскрыли глаза. Глаза были серыми и уже длинными. Или, может, это так казалось? Серыми и длинными. Его.
И он с неожиданным сожалением вспомнил, как стоял меж звезд на дубовом суку, и запах ландышей, и то, как ехал через ночь, и голос вселенной, и эти ее стоны, и свое страдание между пустых банок в чулане. Все это было. Ради кого?
Бедная-бедная! И все он. Видимо, надо мучиться за них просто потому, что она тогда сказала: «Пожалуйста, скорее поцелуй меня». И это она... И он, наверно... И, конечно, старый Вежа и все, вплоть до первого... И то, как он крикнул тогда в театре. Серые...
— Глебовична, мне кажется, я их люблю.
Женщина недоверчиво взглянула на него.
— Иди-иди. Не лги.
...Перед собою, на высоких подушках, он видел потемневшее маленькое лицо с покусанными губами.
— Приехал? — скорее догадался, чем услышал, он.
Он просто стал на колени и осторожно приник головою к ее руке.
— Прости меня.
Он не слышал ее слов. Только видел неуловимые движения губ.
— Я терпела... Сутки... А потом не выдержала и застонала. Не могла уже. — Глаза ее засияли. — И внезапно мне стало легче. Я поняла: появился ты. И почему-то мне стало совсем легко.
Он смотрел на нее с безмолвным вопросом.
И получил безмолвный ответ: ничего не изменилось. И не изменится.
В библиотеке горел свет. Дед не спал. Ему забыли сообщить. И он ждал.
Вскинул подбородок навстречу внуку. И тот понял, на что дед прежде всего ждет ответа.
— Отказалась.
— Я знал, — признался дед. — Кто?
— Двойня.
— Что-о? — Вежа выпрямился.
— Мальчик и девочка. — Алесь сел у камина и налил себе вина.
Воцарилось молчание.
От вина или, может, еще от чего-то словно качало.
— Отец будет кумом, — сказал дед. — Клейна — кумою. Чтобы не было подозрения на имена.
— Какие имена?
— Юрий и Антонида. Какие же еще? Вот так мы!
— Дедушка, — произнес Алесь, — я думаю, есть Бог на свете.
Алесь рассказал о дороге, о разговоре с профессором, о том, как звучала песня в снегах, об угрожающем сне, о том, о чем он просил сегодня в чулане.
Вежа вспомнил о двойне и не разозлился даже на Бога.
— Так иногда у нас бывает. Понимаешь, как от чего-то забытого зов. Когда-нибудь я постараюсь рассказать тебе о других сокровенных наших знаниях, случаях, чудесах. Этого никто не понимает, но это есть. При чем же тут Бог? Это твоя тревога, желание, единение душ на один миг. Порой, в драке, безумные приступы ярости у наших людей. Когда силы словно в десять раз возрастают. У норвегов — «берсеркерство», у наших — «па́на». Видишь даже слова отдельные есть. Разница нервов или еще что-то? Или, говорят, индусы могут порой боли не ощущать. Или наш инстинкт к трясине. Восемь из десяти детей, даже впервые попав, не провалятся. Как, ты скажи, ведет их что-то. И что уж там Бог? Мы сами боги. Сегодня вот — боги. Бываем свиньи, а сегодня — боги.
— Но сон...
— В матушку ты пошел, — непохвально отметил Вежа и налил бокалы. — Пей. Кто пьян — с тем Бог... Не как свинья, конечно, пьян.
И неожиданно немного вскипел.
— Сон! Предрассудки это. Не ждал от тебя. Раковина предрассудков: спрячься и сиди. А все люди тыкаются туда-сюда, не понимая, что прикованы к жизни, в которой все сказано. Боятся — потому и Бог. Помнишь слова из родовой клятвы... «нет ничего, кроме могил».
...Одни верят в могилу Христа и ради нее издеваются над живыми. Ведь мертвец говорит, и они не могут отказаться, сжигают на огне... Другие верят в доктора Гильотена
