Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

И, видимо, решив, что неприлично проявил чувства, вдруг до­бавил:

— Вот так. Навредят, а потом ломай голову...

— Дедушка, — покраснел Алесь. — Нет ничьей вины... Вина жизни.

— Вина? — глаза старого Вежи сияли. — Ду-рак! Это слава жизни!.. Беги туда!.. Стой под дверью. Баб не пускают в алтарь, мужиков — к роженице. Квиты!..

Как семь лет назад, он шел по комнатам, а потом по галерее, над аркой. Как семь лет назад, подходил к двери... И — граница. Нельзя дальше.

Он то сидел на подоконнике и смотрел на ее дверь, то ходил взад и вперед.

Глебовична вышла из комнаты, всплеснула руками.

— Как же это вы надумали?

— Так, — сказал он. — Что там?

— Тяжело, князюшка, — ответила она. — Боюсь. И доктур боится. Да она еще и не кричит. Я ее уговариваю, легче будет. «Глупышка... Радость в свет несешь». Молчит. Только если совсем невыносимо, то стонет. Может, сказать, что вы посетить пришли? Ей легче будет.

— Не знаю.

Женщина исчезла. С самого начала разговора каждое ее слово ранило его.

...Бросался по коридору то туда, то сюда.

Алесь стоял над аркой и, прижав лоб к студеному стеклу, смо­трел на безучастные парковые кроны внизу.

Надо уйти отсюда. Хоть на минуту.

Прошел по переходу, спустился по лестнице в яшмовую ком­нату и увидел, что навстречу идут Вежа и пан Юрий.

— Сынок, милый, — проговорил отец. — Садись вот. Что, при­ехал о проекте поговорить? Давай.

Вежа незаметно пожал плечами. Мужчины сели в кресла. Темное лицо пана Юрия было утомленным.

Алесь понял, что ошибкой было идти сюда. Все нутро, все существо его тянулось туда, наверх.

— То как? — спросил отец. — Согласие на две третьих надела без выкупа, а треть — на выкуп?

Алесь что-то отвечал, сам не слыша своих слов.

— Что это ты, словно с того света пришел? — спросил отец.

— Устал с дороги, — объяснил Вежа. — Ну-ка, подержись не­много, Алесь.

Но он мог бы не говорить этого.

«Если только все будет хорошо — надо все отдать», — вспом­нил Алесь и начал говорить. Он обдумывал это сто раз, и лишь благодаря этому его слова имели смысл, хоть он бросал их почти машинально.

— По-моему, вы на полпути. И дед, и ты, отец.

— Пойдем, сын, — сказал дед. — Потом.

— Нет. Пускай скажет. — Глаза пана Юрия искали глаза сына. — Как?

— Не надо землевладения, — выдавил Алесь. — Надо оставить себе поместную землю, сады, парки да заповедные урочища... Ну еще, может, ту землю, которая снабжает конные заводы да слуг. Все остальное отдать им.

Пан Юрий лихорадочно подсчитывал.

— По столько волок! — удивлялся он. — По... В Витахмо, ска­жем, по семьдесят десятин на семью. А где и больше. Запустят!

— Не сразу отдавать. Когда обогащаться будут. С условием веч­ным, чтобы на трети земли сахарную свеклу и другое, которое не продают никому, кроме нас.

— В нищие наследников? — вскинулся пан Юрий. — Из ума выжил, сту-дент.

— Погоди, — настороженно прервал дед. — Пускай доказы­вает...

— Пускай фермерствуют, — пояснял Алесь. — Вы не пони­маете того, что у них капиталы не те. Пока они сами смогут за­вести сахароварни, буды, гуты, плавильни, полотняные заводы и другое — мы успеем на приобретении их продуктов стать завод­чиками, которым крестьянская конкуренция не страшна.

— В нищие наследников пустить? — опять гневно спросил пан Юрий.

— В нищие, отец, пойдем, если так не сделаем. Разве тебе на­емный будет так работать, как мужик для себя на своей земле? Поместьям все равно нищета с такой системой, и вопрос только, сколько времени на это понадобится.

— Буды... гуты... В купцов превратиться?

— В купцов — не в нищих. Только надел не подушный, а по­семейный. Тогда большие семьи вынуждены будут часть людей посылать на сахароварни... по вольному найму. Может, так. А мо­жет, и этого не надо. Растет нужда в деньгах. Возрастет теснота на наделах. Да еще — машины. Тогда надо ввести поощрительные цены на свеклу, лен, коноплю, картошку... Фабрики будут расти, а богатство будет у всех.

А сам думал: «Чушь! Какая чушь! Перед этим, что надвигается, какая чушь. Свекла, конопля, узелок муки».

— Я бы на твоем месте подумал, — обратился к сыну Вежа. — Что-то во всем этом есть. — И, посмотрев на внука, сжалился, сказал пану Юрию: — Иди отдыхай. Я вот ему пару слов скажу и тоже погоню спать. А головы у нас дети, а, Юрась?

— Головы, — наивные и лукавые глаза пана Юрия смеялись. Он дергал волнистый ус, прикрывая улыбку.

Ушел. Дед и внук сидели молча.

— Подожди ты здесь. Не страдай — не поможешь... Сам при­думал?

— Сам. Я пойду.

Дед понял: надо успокоить. Хоть на минуту отвлечь мысли.

— Как думаешь Гелену обеспечить?

— Разве все будет хорошо?

Наступила тишина.

— Мямля, — не выдержал дед. — Первенцу!.. Землю тех двух имений, за Суходолом. Дом в Ведричах.

Алесь вскинул глаза.

— Дедушка!

— Что «дедушка» ? Дам, ничего не поделаешь.

И упрекнул с улыбкой:

— Что морду воротишь? Знай, как это. Будет так дальше — в нищие через пятнадцать лет пойдем.

Склонился к Алесю.

— Идем, выпьем с тобою. Выпьем... мужчина.

Час спустя Алесь опять ходил туда и сюда по коридору. Вокруг была та же нестерпимая тишина.

Показалось? Нет, не показалось. В тишине вдруг прозвучал бо­лезненный стон. Еще стон... Еще... Стоны были тихими, сдержан­ными, но каждый пронизывал сердце.

Не зная, куда спрятаться, Алесь отворил дверь. Небольшой, почти пустой чулан. Окошко в две ладони.

Он стал средь пустых банок и мешочков с мукою и горохом и ждал. Стоны... стоны... Или это в ушах?

Боже! Боже! Боже!

Витахмовцы, говорят, когда-то были колдунами. Перед родами муж долго смотрел жене в глаза, а потом исчезал из хаты, шел в пущу и там кричал и бился о деревья. И жены рожали легче, а мужчины, говорят, даже ощущали боль. Когда в Витахмо начали давить на униатов — заодно запретили и обычаи. И эти пришлые попы из Вильни, Киева, Пинска, Троице-Сергия, которые не знали и не