Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

— Вольтерьянцы, может, и не говорят, а вот зас... обязательно скажут.

Срезневский удивился грубому слову. Николая Михайловича за учтивость и утонченные манеры все называли маркизом де Бла­говещенским.

Может быть, допекло и его.

Срезневский отмахнулся от этих мыслей. Человек либеральный и, от доброты, умеренно набожный, склонный верить в мораль­ный кодекс всех «добрых религий», человек, влюбленный в свое святое дело, он не допускал, что такой безгранично талантливый, интересный и цепкий исследователь так вот возьмет и схватится за ту политику.

И он по-прежнему отмечал Алеся. А когда тот дал ему следу­ющую, уже довольно большую, работу: «Приднепровские песни, предания и легенды о войне, мятеже, религиозной и обществен­ной справедливости. Опыт исследования цели7, средств и языка», этот сорокашестилетний человек пригласил Алеся к себе и долго смотрел на него умными уставшими глазами. Глаза были немного влажными.

— Вы, надеюсь, позволите мне избежать в общении с вами об­ращения «милостивый государь», — со старомодной галантностью обратился профессор.

— Я надеялся на это давно.

Срезневский листал работу.

— Мальчик мой, произнес он. — Я не люблю чрезмерных похвал. Но вы сделали необыкновенное. Вы открыли «великое Чипанго», как Марко Поло. Открыли новый, неизведанный мир. Открыли, возможно, целый народ. Неужели они были такими?

— Какими, господин профессор?

— Все ведь говорят о крайней забитости, загнанности, вырож­дении нашего края.

— Это есть. Но в этих высказываниях больше политики, не­жели правды.

— Как?

— Надо было доказать, что народ уничтожали, что только под эгидой Николая Романова, Уварова и Аракчеева он получил воз­можность дышать.

Профессор немного испугался. Благовещенский в чем-то был прав.

— А было плохо и тогда и сейчас, — продолжил молодой чело­век. — И неизвестно, когда хуже. Православие, конечно, получило право на существование, но религия дело десятое. Почти утрачена была грамотность среди жителей, образование, высшие — пускай и с религиозным уклоном школы.

— Лингвистика не знает политики, мой друг.

— Лингвистика — это значительно больше политика, нежели все естествознание. Нет, народ не убили. Он живет и ждет счастья. И будет жить, как бы трудно ему ни было... А насчет забитости судите сами. Ладымер едет ломать хребты крымчакам, сельская девка умом побивает князя Ганю, мужик Волколака пишет на лубе письма к любимой, тоже мужичке, Любка из Копаного Рова, под Кричевом, обыкновенная девушка из местечка, играет в шахматы с «царем черных и рогатых» Ребедей и выигрывает у него пленных. Либо легенды о лебединой келье или о яворе и белой березе. Помните, на могилах юноши и девушки, разделенных церковью:

Где-то мои дети в любви жили.

Росли, росли, наклонились,

Через церковь соцепились.

Почему «Тристан и Изольда» — признак великих сил, а это — отличительность забитости?

Помолчал.

— Да, было и угнетение. Но угнетение рождает не только ра­бов. Из слабых — возможно. Но из сильных оно рождает бога­тырей.

Срезневский задумался. Видимо, хотел было пожурить за опас­ные мысли, но раздумал. Спрятал лицо в ладонях. Потом опустил ладони.

— Какие гордые, сильные и страшные люди! Какие страшные! Эти усы, голые груди, глаза, как угли, из-под спутанных волос. И какая доброта, какая страстная жажда справедливости! Страшнее, нежели в сербских Юговичах8... Как это там, у вас?

А война была, война была,

А нивка железной корой поросла,

Железною, кровавою,

Стальною да ржавою.

И это — как дуды ревели! И как трижды выстрелил и на тре­тьем выстреле «сердце ружья разорвалось»! Что ж это, мальчик?! Или вот это... Нет, это:

А уже ж береза завивается,

Король на войну собирается.

А у кого есть, так высылайтя,

А у кого нет, хоть нанимайтя.

И как за волю знамя держали. А Левшун играл в рог. А Гришко Покубятина подскакал и ударил по поющему медному горлу кулаком. И воля

...Зубами подавилася,

Да кровью захлебнулася.

А потом рог повезли в перекидных пледах, а он сам играл. А? Как это?

Помолчал.

— Это — спрячь. Ты прав: напечатать это нигде не напечатают, а людей насторожишь.

— Я этого и хочу.

— А я хочу, чтобы следующей зимою, когда досрочно сдашь экзамены за университетский курс, — это стало твоей диссерта­цией на кандидата. С налета их возьмем. Чтобы не опомнились.

И Алесь увидел молодой, озорной огонек в глазах профессора. Нет, просто в глазах кроткого и доброго, но честного человека.

Срезневский вдруг заявил:

— Я не хочу, чтобы тебе было трудно.

— Почему мне должно быть трудно?

— Ну, вот эти взгляды. Неизбежность войны за них. Страшной войны, неизмеримых потерь.

— Для меня это не бремя, не проклятие, а радость.

— И крайняя независимость мысли, и резкость, и то, что ты один.

Пауза была долгой и тяжелой. Потом профессор тихо спросил:

— Ты веришь в Бога, мальчик?

— Почему вы так думаете?

— Ну, вот эти твои мысли. Сначала война за волю, мятеж за нее, страшный бунт Волколака, Вощилы, Машеки, Левшуна, Дуби­ны, Сымона-оршанца, Ладымера, сначала вырванный язык брат­ского колокола после смуты Митковича и Иванова сына, сначала война панцирных и восстание Скрипящих Колес. Копья, ружья, бунчуки, страшные, страстные, живые люди. И лишь потом ре­лигиозное движение, религиозные восстания. Мятеж витеблян, Юрьева ночь и «мост на крови»9 в Орше. Да и то ты доказываешь, что дрались не за Бога и религиозную справедливость, а за чело­века и справедливость общественную... И потом, эти твои слова, что «религия — дело десятое».

Алесь некоторое время молчал, покусывая сустав указательно­го пальца.

— Вы правы, — наконец ответил он. — Я не верю. Как сказал кто-то, не ощущал до сих пор нужды в такой гипотезе. То бишь, не говорю, что совсем оставляю вместо всего этого пустое место. Я скорее представляю Его себе как что-то, с чем надо вести спор.

— Это и есть Бог. Иначе ты не был бы человеком. Помнишь, как Иаков всю ночь боролся с кем-то, у кого не было лица?

— Порой, когда я в недоумении стою перед чем-то, что выше моего понимания, или предаюсь слабости — я думаю, что там что-то есть, а я лишь слабый котенок. Но потом я становлюсь сильнее и решаю вопрос, и тогда Он отодвигается.

— Это — Неизвестное.

— Когда я думаю, кто я, зачем, откуда мы пришли, куда мы идем, что такое наш мир,