В раю - Пауль Хейзе
Он ушел в соседнюю комнату, отделенную от мастерской только занавесом из великолепного гобеленового ковра, и, одеваясь, продолжал разговор:
— Посмотри-ка на Беклина, что я купил третьего дня, — он там подле окна на маленьком мольберте, — я вполне счастлив этой покупкой. Ну что скажешь, Янсен? Не правда ли, ввиду повсеместной бедности в области искусств, этим еще можно на некоторое время утешиться?
Маленький пейзаж, о котором шла речь, стоял у окна в самом выгодном освещении. Он изображал лес, густо заросший дубами и лавровыми кустами, где в одном лишь только уголке открывался вид на далекий горизонт; наверху картины виднелся краешек голубого неба. У подножия толстых древних стволов, между густой травой, струился источник, подле которого лежала спящая стройная Фавна. К груди ее припал курносенький сосущий младенец. Посреди картины изображен был, прислонившись в цветущему дереву, молодой отец, статный, красивый Фавн, казалось, с удовольствием поглядывавший на свою семью; в руках у него была флейта, звуками которой он только что усыпил жену.
Феликс и Янсен еще рассматривали прелестную картину, когда Россель уже вышел к ним.
— Не правда ли, что картина производит отрадное впечатление! — сказал он. — Значит, есть еще люди, с истинно художественным воображением, отважно решающиеся передавать на полотно чудные свои грезы, несмотря на то, что трезвое и неспящее человечество, сбросившее теперь детские башмаки и надевшее широкие сапоги реализма, покачивает головою и говорит о невозможности подобных сцен в природе. Этот художник один из немногих, которые меня еще интересуют. Вы, вероятно, видели его прелестные произведения в галерее Шакка. Нет! Ну, так как вы здесь только еще два дня, то вам можно простить эту небрежность. Я сведу вас туда и доставлю себе удовольствие приобрести своим богам нового поклонника.
— Но прежде всего, вы доставили бы мне большое удовольствие, показав мне Эдуарда Росселя, знакомство с которым меня очень интересует.
— То есть мои собственные бессмертные произведения! — вскричал художник, грозя Янсену пальцем. — Вижу, на что тут метят. Я знаю коварные интриги уважаемых моих друзей, пользующихся каждым случаем, чтобы упрекнуть меня в непроизводительности. Но все это разбивается о панцирь моего самосознания. Не отрицаю, что во мне есть задатки хорошего художника, понимание, смысл и до некоторой степени чутье истинных целей искусства. Недостает только безделицы — желания действительно воспроизвести что-нибудь. Я был бы очень рад родиться на свет Рафаэлем без рук и очень спокойно переносил бы свою участь. Не хотите ли закурить сигару, или предпочитаете трубку? Во всяком случае, в этот тропический жар не мешало бы что-нибудь выпить…
Не дожидаясь ответа, он позвонил в изящный серебряный колокольчик. В комнату вошла молодая девушка, чрезвычайно стройная и красивая; художник шепнул ей что-то на ухо, после чего через пять минут она явилась с серебряным подносом, на котором стояла обернутая соломой бутылка и стаканы.
— Это вино я сам привез из Самоса, — сказал Россель, — попробуйте его и чокнитесь со мной в знак дружбы.
— Позвольте мне прежде всего, во имя новой дружбы, предложить вам несколько нескромных вопросов; как можно, например, зарывать талант, в существовании которого вы сами сознаетесь?
— Почтеннейший, — ответил Феликсу художник, — дело гораздо проще, чем вы думаете. Как и все, что бы они там ни говорили о долге, добродетели или самопожертвовании, я стремлюсь быть по возможности счастливым. Но счастье, как мне кажется, заключается главным образом в том, чтобы поставить себя в такое положение, для которого человек в действительности создан, и задавать себе только такие задачи, которые вполне соответствуют имеющимся налицо силам и способностям. Для каждого существует свое собственное счастье; чрезвычайно странно, когда человек не верит в счастье другого или убеждает его променять собственный его способ быть счастливым на другой. Чем кто более чувствует себя человеком, тем он, значит, ближе достигает конечной цели существования, и тем довольнее должен он быть собою и своим положением. Все несчастье происходит оттого, что люди берутся за дело, к которому они неспособны. Если человеку, который рожден был нищим, подарить миллион, вы сделаете его несчастным миллионером. Ему уже нельзя будет применять естественным образом свои способности. Если заставить сибаритничать какого-нибудь странствующего музыканта, отшельника или сестру милосердия, они тотчас же утратят сознание собственного достоинства, а вместе с тем и счастье. Неоспоримо существуют люди, которые чувствуют только тогда, когда страдают в грубой или более тонкой форме. Для таких людей состояние покоя немыслимо, и к этому-то разряду принадлежат действительно плодовитые художники. Работать, вообще творить что-нибудь, что бы могло служить отражением мучащей их внутренней силы, кажется им величайшим счастьем, что, впрочем, для них недурно и в других отношениях, так как большинство весьма не щедро одарено материальными средствами для безбедного существования. Ну, теперь будьте так добры и вникните в противоположное состояние духа, когда человек сознает свои силы и способности только при кажущемся полном непроизводительном покое. Когда я лежу на спине и в дыму сигары сочиняю сюжеты картин или смотрю на произведения, которыми дарят нас по временам великие люди, я по-своему оценю зарытое во мне сокровище, в существование которого вы по доброте своей верите, и делаю из человека, обвиняемого друзьями в позорной лени, совершенно счастливое существо. Иногда, правда, меня охватывает общий предрассудок, и я становлюсь вдруг необыкновенно деятелен. Но через какую-нибудь неделю пароксизм у меня проходит, я оказываюсь опять в состоянии взглянуть спокойно на свой безумный порыв и бросаю свою картину в темную комнату к другим зародышам бессмертных творений. Ах, почтеннейший: на свете так много работают, что такой скромный, безвредный художник, как я, может быть терпим, даже хоть в качестве противоядия против этой эпидемии деятельности?
— Оставим на сегодня наше давнишнее яблоко раздора, — улыбаясь, заметил Янсен. — Я не считаю проигранным мое старое пари, что ленивая, пропитанная софизмами, шкура покажется тебе когда-нибудь тяжелою, и ты начнешь тогда заботиться о своем счастье иным образом. Пока не мешало бы хоть зайти ко мне. Желал бы знать, что скажешь ты о моей вакханке, да и, кроме того, у меня есть еще много нового.
— Приду, Ганс; ты знаешь, как я люблю видеть у тебя на фабрике грозный пример прилежания. Да, кроме того… ведь, кажется, в следующее воскресенье
