Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

со всем было покончено. «Берлинский ночной курьер» — так назывался первый этап пути, пройденного им в Земле обетованной. И так же назывался последний. Путешествие было окончено. Порой, когда он раздумывал об этом, он спрашивал себя: «К чему?» — и отвечал: «Как часто природа и судьба прибегают к чрезвычайно громоздким средствам для достижения сравнительно ничтожных результатов. Я был светским львом, знаменитостью и по своим доходам чуть ли не миллионером, а теперь у меня триста марок в месяц. Но высшая цель этого следующая: мне суждено было стать не сверхштатным учителем гумплахской прогимназии, а редактором «Ночного курьера», а это как-никак разница».

Когда на него нападал рабочий зуд, он принимался листать рукопись, данную ему на просмотр Кёпфом. Романист, увидев, что Андреас печатает в «Новом веке» сколько угодно собственных своих стихотворений, возымел надежду попасть туда по протекции своего бывшего соседа по комнате. С этой неожиданной низостью друга легко примирило Андреаса удовольствие видеть людей насквозь. Впрочем, его отношения с Кёпфом после инцидента со сказочным принцем несколько испортились; и хотя он никак не мог призвать Кёпфа к ответу за любовные прихоти Бьенэме, все же они, естественно, давали Андреасу лишний повод относиться к своему коллеге неприязненно. Кёпфовский роман вызвал в нем искреннее негодование, которое он всячески пытался облечь в слова. Но каждый раз ему в голову приходила только одна фраза, которую он как-то вечером запечатлел на бумаге и отослал автору: «К сожалению, ваше произведение высмеивает самые высокие ценности; мы очень огорчены, что ввиду этого не можем использовать его в нашем органе».

На следующий день Кёпф вошел к нему, держа в руках письмо.

— Это вы писали? — скромно спросил он.

— Конечно. А что?

— Нет, я просто так.

— Не поймите меня превратно, я не говорю, что ваша рукопись никуда не годится, но немецкому народу лучше от нее отказаться.

— Я и сам так думаю.

— Ну, вот видите. Мое же личное мнение таково, что вы взялись за вопрос, в котором ничего не смыслите. Что вы знаете о высшем свете? Вы, если можно так выразиться, взяли все с потолка.

— В этом вы правы, коллега, но я думал, что с талантом…

— О, талант! — Андреас вспомнил доктора Кумплаша, светски воспитанного врача. — Вы хотите сказать — неврастеническая фантазия. Что касается таланта… — Он гордо выпрямился, чтобы высказать самый модный из известных ему афоризмов: — Талант — то, чем зарабатывают деньги.

— Против этого, конечно, ничего не возразишь, — сказал Кёпф.

Андреас почувствовал жалость к человеку, которого так разочаровал.

— Мне приходится высказывать вам горькие истины, — посетовал он.

— Сделайте одолжение.

— Вы, дорогой мой, такой же желчный и жалкий, как и ваша сатира, да к тому же она совершенно неправдоподобна. Вашего героя губят банкирские жены. Неужели вы полагаете, что человек стоящий может вообще погибнуть? Скажу без ложной скромности: разве я погиб? Развлекаешься из любознательности, общаешься с жителями Земли обетованной, собираешь о них материалы. Господи, что это за материалы и что за люди!

Почесывая воображаемые бакенбарды и скребя подбородок, он нацепил на кончик носа пенсне и мелкими неуверенными шажками, выставив брюшко, направился к Кёпфу.

— Моя фамилия Гешефтмахер, — произнес он слегка в нос тягучим туркхеймеровским голосом. — Генеральный консул Гешефтмахер, а вот моя супруга, урожденная Клоакенштейн.

Кёпф, тихонько посмеиваясь, глядел на молодого человека, который, тяжело дыша, весь красный, держался за бока.

— Наконец-то я вас опять узнаю, — заметил он.

Мало-помалу Андреас овладел собой.

— Но контроля над собой все-таки не теряешь, — заявил он, еще не вполне успокоившись, — всегда остаешься господином положения. Когда в один прекрасный день почувствуешь, что с тебя довольно запахов пачули и клоак… о господи, я ощутил просто непреодолимую жажду чистоты.

— И тогда вы женились на фрейлейн Мацке.

Кёпф серьезно кивнул головой. Наступила небольшая пауза.

— Туш! — сказал он вдруг.

— Что вы сказали?

— Разве вы не слышите? Играют туш.

Они прислушались. До них доносились странные звуки: вначале разрозненные, они затем слились в гул, в отрывистый рев и грохот, от которого дребезжали оконные стекла, а у слушавших пробудились безумный страх и воинственные инстинкты, словно то было победоносное шествие.

Дверь распахнулась, влетел Кафлиш.

— Едут! — крикнул он.

И сейчас же высунулся из окна, болтая ногами.

Кёпф и Андреас выглянули на Лейпцигерштрассе. Приближалась многолюдная толпа, в середине которой медленно двигалось нечто вроде башни. Что-то, чего нельзя было разобрать, блестело и искрилось над головами. Кафлиш первый разглядел. Он вытащил блокнот и сам себе продиктовал:

— «В два часа сорок две минуты по Дэнгофплац и дальше, мимо здания «Берлинского ночного курьера», проследовал экипаж, запряженный роскошной четверкой венгерских серых в яблоках коней».

— Не зевайте, — крикнул он через плечо, — если вы это пропустите, грош вам цена. Второй раз не увидите!

— Кто правит? — спросил Андреас. — Да ну, Ратибор?

Снова поднялся неистовый гул, на этот раз он вырывался из медных глоток, могучий и беспощадный. Наконец они поняли в чем дело. На запятках надстроенного в виде пирамиды охотничьего шарабана стояли четыре лакея в серебристо-зеленых ливреях и трубили над головами седоков в тонкие двухметровые трубы. Экипаж заполняли элегантные мужчины, одни в охотничьих костюмах, другие в цилиндрах и светлых пальто. На верхней скамейке сидел Туркхеймер рядом со смуглым человечком. Кафлиш диктовал:

— «По правую руку крупного финансиста мы заметили своеобразную симпатичную фигуру великого господаря Валахии, который самолично посетил нашу столицу, дабы заручиться поддержкой банкирского дома Джемс Л. Туркхеймера для осуществления своего проекта насаждения современной культуры в подвластной ему стране».

— Так, еще семьдесят миллионов, — сказал Андреас, совершенно подавленный.

Шарабан проезжал как раз под их окном, на минуту ему пришлось остановиться из-за скопления народа. Сотни зевак с криками ликования так напирали на лошадей, что те все время пугались. Ратибор погнал прямо на толпу, что только усилило ее восторг. Школьницы визжали и хлопали в ладоши, прохожие останавливались и снимали шляпы, сапожные подмастерья подбрасывали шапки, шуцманы вытягивались в струнку и козыряли. Во встречных пролетках вставали седоки, кто-то свалился с империала омнибуса и попал под колеса.

Кафлиш тоже едва не кончил жизнь на мостовой: его собеседники вовремя схватили его за фалды. Он кричал в самую гущу, размахивая блокнотом: «Ура! Ура!»

— Вы правы, — подтвердил Кёпф, — в этом есть что-то захватывающее.

Процессия снова двинулась. Туркхеймер и его свита качались наверху, будто на спине украшенного золотом, пурпуром и павлиньими перьями слона, который, возвращаясь домой после победоносной битвы, отряхает от ног своих кровь десятков тысяч растоптанных им невольников. Все более сливаясь в темное неразборчивое пятно, подвигалась процессия по улице под удаляющиеся