Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
«Одну я получил у Клэр Пимбуш от питекантропа. Зато две закатил сам: этому болвану и девчонке Мацке. Можно считать себя удовлетворенным».
Он сам поразился своему хладнокровию.
«Я выше событий», — заметил он, растянувшись дома на оттоманке. Он решил позабыться сном и таким образом уйти от действительности, которую в данную минуту презирал; но тут ему доложили, что пришел господин Феликс Либлинг.
Сюртук поборника нравственности был торжественно застегнут на все пуговицы, холеная черная борода его блестела и дрожала. Он ласково посмотрел Андреасу в глаза и начал:
— Дело, приведшее меня к вам, мой дорогой юный друг, касается судьбы нескольких превосходных людей, в том числе и вашей.
— Минуточку! — воскликнул Андреас. На него пахнуло холодом, словно от чего-то страшного, что, казалось, притаилось где-то тут, в темном углу. Он сделал рукой движение, будто ловил в воздухе какой-то предмет, чтобы заслониться от рока. — У меня новое кюрасо! Не откажетесь от рюмочки?
— Собственно, не следовало бы, — сказал Либлинг. — Не в моих правилах пить в чужом доме. Но, чтобы доставить вам удовольствие, я отступлю от своих правил и попрошу у вас рюмочку.
Они выпили и сидели теперь друг против друга. Либлинг откинул голову, и Андреасу казалось, будто его взор устремлен на него с потолка или из еще более высоких сфер, так светло и проникновенно глядел он на молодого человека. Вдруг он воскликнул:
— Как радостно, как радостно улыбается вам жизнь, мой дорогой юный друг! Разрешите мне прибегнуть к сравнению?
— Будьте добры.
— Итак, я прибегну к сравнению. Не кажется ли вам, что вы на расчудесном острове. Всюду произрастают самые модные цветы, большие алые птицы плывут в облаках и поют самые популярные песни. Все благоухает флердоранжевой водой или ландышевым экстрактом, что вам больше по вкусу… Столы накрыты для самого изысканного общества, вас встречают улыбками знатные дамы, щедро одаренные любвеобильной природой. Но тут-то и начинается. Вдруг распространился какой-то подозрительный запах, и все отодвинулись от вас на метр, на два.
— Милостивый государь!
Андреас вскочил, но Либлинг успокаивающе протянул руку.
— Это же только сравнение. Кроме того, если вам угодно, подозрительный запах я готов взять обратно. Факт тот, что вы остаетесь в одиночестве. Символические существа, у которых из прожорливых пастей висят ярлыки с надписями: «Я голод» или «Я раскаяние», напирают на вас и теснят к самому краю высокой скалы над морем. Вы уже примирились с тем, что потонете, но тут к вам протягивается рука помощи и втаскивает вас в стоящую наготове лодку. Вот я и спрашиваю вас, как поступил бы тут всякий, как поступите вы? Не правда ли, вы последуете за спасителем? И если даже протянутая вам рука помощи укажет не столь благоприятный остров, как тот, что вы покинули, но все же такой, на котором можно сносно прожить, ну скажем, на триста марок в месяц, — я вас спрашиваю, неужто вы станете разводить фанаберию? Неужто станете брыкаться и перевернете лодку? Разумеется, нет. А теперь давайте поговорим серьезно!
Не успел молодой человек собраться с мыслями, как Либлинг подошел к нему вплотную.
— Рука помощи — это я, — сказал он беззвучно. Андреас смотрел на него потускневшим взором.
— Вы от Туркхеймера или от его жены? Довольно болтовни, говорите, что вам надобно.
Они опять сели, Андреас слушал, бледный и похолодевший, с таким лицом, будто это стоило ему величайшего напряжения.
— Вы только вспомните, — заговорил Либлинг, — что сделал для вас Туркхеймер и как отблагодарили его вы. Кем были вы до вчерашнего дня? Всеми уважаемым членом изысканного общества, популярнейшим драматургом в Берлине, я даже осмелюсь сказать — во всей Германии, баловнем и любимцем женщин и муз, окруженным грациями и весельем.
Андреас слегка покраснел. Либлинг глубоко вздохнул, он продолжал медленно и веско:
— И вместо благодарности вы соблазнили жену, единственную, любимую жену благодетеля, который из чистого человеколюбия создал вам такое общественное положение, вы внесли раздор в мирную семью, и по вашей вине дочь восстала на мать. И это еще что, — прибавил он поспешно, когда молодой человек сделал жест протеста. — Вы похитили у него отраду старости, порочными руками втащили в грязь святыню его последних дней.
— Уж не о девчонке ли Мацке вы говорите?
— Юноша, читали вы когда-нибудь в сердце старика? Такой большой человек, как Туркхеймер, мудрый и видавший виды, вдруг уверовал в чистоту юной девушки. Последняя иллюзия, разве это не трогательно? А теперь взгляните, на кого он похож. Он ведь на глазах тает. И кто нанес ему этот удар в спину? Вы!
Андреас опустил голову. Слова Либлинга дышали такой убедительной правдой, что молодой человек счел себя заодно виноватым и в туркхеймеровском диабете. Поборник нравственности увидел, что Андреас размяк, и взял его за руку.
— И за все это он предоставляет вам место редактора в «Ночном курьере» и дает в жены свою любимицу, свою Бьенэме. Ну, что вы скажете? — Он надел ему шляпу. — Пойдемте. Все еще может уладиться. Вас охраняет добрый гений, мы сейчас устроим это дело.
Андреас с трудом пришел в себя.
— А если я откажусь? — спросил он.
Либлинг испугался.
— И не думайте! О чем тут разговаривать! Ну разве может разгуливать по улицам Берлина человек, на котором тяготеет проклятие Туркхеймера? Воздух, которым он будет дышать, отравит его, мостовая у него под ногами разверзнется и поглотит его.
Эта перспектива окончательно подкосила Андреаса, он опустился на диван и сидел теперь как пришибленный.
«Дурак я! — шептал он про себя. — Дурак, и больше ничего. Все те, что называли меня Пульчинеллой, забавой, веселым собеседником, были правы. Я не понял серьезности жизни, такова, значит, моя натура художника».
На него напало полное отчаяние, он ударил себя по лбу. «И подумать только, что Адельгейда — это самая прекрасная из всех виденных мною женщин. Всю бы жизнь я как сыр в масле катался. А я вместо того польстился
