Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
— Уж не собираешься ли ты, — продолжала Адельгейда, — и впредь осыпать эту бессовестную уличную девчонку золотом, чтобы она транжирила его со своими любовниками? В конце концов она… — Адельгейда со вздохом облегчения решительно выдвинула вперед деловую сторону вопроса, — в конце концов она нас разорит. Ты, и не представляешь, на что способна такая жалкая замухрышка, которая за всю жизнь ни разу не держала в руках десяти марок? Бывали такие, что за один год просаживали честно приобретенное состояние, гораздо более значительное, чем то, что вы с Ратибором и Блошем вместе взятые можете заработать за десять лет. — Она видела по его лицу, что ее речь оказала свое действие, и стала ласковей. — Джемс-Луи, я была очень на тебя зла. Сказать тебе, что я думала? Он сошел с ума, — подумала я, иначе он не дарил бы вилл и миллионов уличным девчонкам, ведь он же вел дела с республикой Пуэрто-Стервенца и с «Техасскими Золотыми Трясинами». Сказать тебе еще больше? Я была так обозлена, — и это вполне понятно, — что подумывала о публичном скандале, со сплетнями, с газетными статьями, даже о разводе и разделе имущества!
Он с мольбой протянул к ней руку:
— Адельгейда! — Голос не повиновался ему, ее признания перевернули ему всю душу. — Адельгейда, девчонка Мацке умерла и похоронена; если можешь, прости раскаявшегося грешника!
Он с мольбой склонился к ней и, потеряв равновесие, упал к ее ногам на ковер. Она обняла за шею коленопреклоненного Туркхеймера.
— Ты совсем состарился, бедный мой друг, — сказала она ласково.
Он вздохнул.
— Ах, горе-то, горе какое, оба мы состарились.
Она не рассердилась на него за эти опрометчивые слова. Он воскликнул в порыве отчаяния:
— Я не подозревал, как мерзок мир!
Она вздрогнула, собственное несчастье опять завладело ее душой.
— Мы состарились, — повторила она со слезами в голосе.
Он рыдал, уткнувшись в ее колени:
— Горе-то, горе какое!
Она чувствовала, как его голова все большей тяжестью ложится ей на колени; она сочла необходимым приободрить его.
— Завтра же мы уезжаем. Я поеду с тобой, мне это тоже необходимо, но раньше надо все здесь уладить.
Он поднялся с унылым вздохом.
— Как же ты хочешь все уладить?
— А расплата? Ты не думаешь, что надо позаботиться о расплате?
— Ты права, я позабочусь. — Новая мысль оживила его, он засунул большие пальцы за жилет. — Я им покажу, — убежденно сказал он. — Этот франт у меня напляшется! — Его бесцветное дряблое лицо вдруг побагровело, им овладела острая жажда мести. — Какой брехун! Нет, какой брехун! На языке, когда с тобой говорит, одни любезности, а за спиной пакостит. А я еще нянчился с ним! Сама знаешь, разве не я собственными руками его вынянчил? И даже с любовью. И вот что я получаю за свои чувства. Ведь это же полнейшее ничтожество, в сущности что он такое? Он потешал тебя, потешал меня, потешал всех, а теперь, брехун этакий, вообразил, будто он и в самом деле может разыгрывать светского человека и соблазнять девушек. Кто принимал его всерьез? Ты принимала его всерьез? Я принимал его всерьез? Он должен знать, кто он — шут гороховый, паяц, тощая услада!
— Не горячись так! — испуганно взмолилась Адельгейда. Она не ожидала такой страстности. — Ты преувеличиваешь, тем более что вина, несомненно, ее, а не его. Он так простодушен, это она, верно, бегала за ним; за кем только она не бегает!
— Она! Бедняжечка, ей ведь всего семнадцать лет.
— Эти-то и есть самые пакостные.
— Ты думаешь? Знаешь, что я тебе скажу, Адельгейда: виноваты всегда мы, мужчины. Когда что случается, всегда мы виноваты.
Она посмотрела на него сверху вниз.
«Эх ты, бедняга», — подумала она.
— Не оставляй этого так, — сказала она вслух. — Ты только прекрати всякие отношения, а остальное само собой уладится.
— Разумеется, прекращу. Лишу его всякой поддержки.
— Его? — воскликнула она с разочарованием и испугом.
— Его. А то кого же? Я его в кулаке держу, без меня он сразу полетит к черту. Подожди, голубчик, поиграл на бирже, хватит. И в клубе скажу, что на него зол. Завтра же все отвернутся от него, вот увидишь, все. А через месяц он будет на улице, как тогда, когда мы его приголубили, и будет искать место домашнего учителя, да только не найдет, об этом я тоже позабочусь.
Адельгейда боролась с приступом дурноты; она прижала руку к сердцу. Бедное сердце, оно не могло позабыть его, оно истекало кровью при всякой ране, наносимой изменнику.
— А та особа? — с трудом прошептала она. — Я имею в виду так называемую девчонку Мацке. Ты не думаешь, что ей тоже следует поплатиться за свое поведение?
Он малодушно отвернулся.
— Пойми, Джемс-Луи, как она виновата перед тобой. Она выставила тебя на посмешище. Всякий, кому попадется на глаза ее ландо и наглая ливрея, будет смеяться, злорадствовать, что ты влип. Каждый скажет: вот тебе и девчонка Мацке, девчонка-то она девчонка, а самого Туркхеймера за пояс заткнула. На карту поставлена твоя честь, Джемс-Луи. Неужели ты потерпишь, чтобы она и дальше вела такую жизнь? Ты должен ее в порошок стереть.
— Да разве я могу? Вилла принадлежит ей, и все, что там есть, тоже принадлежит ей. Что подарено, то подарено.
Они покосились друг на друга, испытующе и с вновь пробудившимся недоверием. Стук коляски, въехавшей во двор, прервал томительное молчание.
— Это дети, — сказала Адельгейда. — Они приехали к обеду.
Вошла Аста в сопровождении фон Гохштеттена. Вслед за ними в дверях появился и Либлинг. Молодая женщина сказала вполголоса:
— Я захватила его, он может пригодиться.
Она поглядела в лорнетку на опечаленную мать, затем предупредила отца, который, кряхтя, наклонился, чтобы поднять смятую бумажку.
— Не беспокойся, папа, — сказала она. — Я тоже получила. Вы думаете, анонимный автор ради собственного удовольствия рассказывает вам свои гнусности? И не воображайте! Эта сплетня уже общее достояние.
— Как подлы, как подлы люди! — воскликнул Туркхеймер.
— Я посоветовала отцу уладить это дело. Тебе следовало бы поддержать меня, — сказала Адельгейда, стараясь придать голосу некоторую материнскую авторитетность. Аста высокомерно улыбнулась:
— Вам советовать трудно, вас не образумишь. Надо правильно смотреть на вещи. Бото, посоветуй что-нибудь.
— Что прикажешь?
Гохштеттен очнулся от задумчивости. Он не сразу сообразил, что от него требуется вмешательство в запутанные сердечные дела семьи, с которой он породнился.
— У тебя, разумеется, своего мнения нет, — бросила через плечо его супруга. — Разве оно у тебя хоть в чем-нибудь есть?
Туркхеймер презрительно
