В раю - Пауль Хейзе
— Вы заставляете меня смеяться, барон, хотя мне вовсе не до смеху. Повторяю еще раз: имейте немного терпения — сегодня я должна еще молчать. Что касается вашей дочери, то я надеюсь еще до отъезда устроить дело; завтра вы получите от меня по этому поводу записку, со вложением письма на имя жениха Ирены. Самой мне неизвестно, куда уехал Феликс; но я знаю, что он считал себя обязанным уехать по делу чести. В награду за все мои хлопоты для вас у Шёпфа, обещайте мне во что бы то ни стало доставить это письмо Феликсу. Весьма вероятно, что об адресе можно будет получить сведение в его имениях. В крайнем случае придется навести справки через газеты.
— А! Теперь понимаю! — воскликнул восторженно барон. — Дело чести — une rencontre.[110] И из-за этого-то племянница пришла в такое отчаяние, что даже не в состоянии была выносить моего присутствия. Ну если это так, то я спокоен. У юноши твердая рука, и так как он теперь счастливый жених, то не будет настолько глуп, чтобы позволить себя убить. Но скажите мне — contre qui?[111] И как это могло устроиться в одну ночь — когда он был только в кругу мирных художников, и притом добрых своих товарищей?
Юлия сочла за лучшее благоразумно промолчать и кивнула лишь головой в ответ на предположение барона. Это вполне успокоило старика. Он снова повеселел, поцеловал несколько раз руку Юлии и, прощаясь, просил помочь ему, по мере возможности, в исполнении родительских обязанностей.
— Передайте рыжеволосой упрямице, — прибавил он, провожая Юлию по лестнице, — что я совсем не хочу непременно навязываться ей собственною особой: мы можем переговариваться письменно и постепенно свыкнуться с мыслью о взаимной нашей родственной связи. Впрочем, я ее не намерен стеснять. Жизнь в Германии кажется мне уже слишком богата приключениями — я удалюсь в мирные пустыни Африки. Шкуру первого убитого мною льва преподнесу я вам, мой прелестный друг, в награду за старания свести отца с дочерью, которая, сказать между нами, ничего и знать не хочет о своем родителе.
ГЛАВА XVII
Вернувшись домой, Янсен чувствовал себя чрезвычайно утомленным; даже бурная радость, с которою встретила его Франциска, не могла его окончательно расшевелить. Он не расспрашивал ни дочь, ни приемную ее мать о происшедшем, был молчалив, отвечал на вопросы как-то невпопад. Закусив немного, он чуть было не заснул за столом, но, собравшись кое-как с силами, бросился на постель и тотчас же крепко заснул, успев, однако, отдать приказание разбудить себя к шести часам.
Вечером, Франциске еле-еле удалось его разбудить. Проснувшись, Янсен почувствовал себя гораздо лучше и, может быть по этому самому, не мог решиться встать сразу с постели. Он как бы наслаждался восстановлением физических своих сил и безотчетным ощущением нравственного спокойствия, которого ему давно уже не приходилось испытывать. Янсену живо помнились последние слова его возлюбленной; он понимал их значение. Его несколько страшила мысль, что он, может быть, ошибается; но тем не менее надежда и уверенность на близкое счастье одерживали верх над сомнениями.
Когда же Янсен наконец встал с постели, он имел вид человека, только что оправившегося от тяжелой болезни. Кровь текла быстрее по его жилам. Он радовался этой внезапной перемене, совершенно забывая, что еще утром желал быть глубоко зарытым под землею. Он то целовал свою дочь, то пожимал руку старушке (приемной матери Франциски не было дома) и наконец отправился к своей возлюбленной.
Подойдя к дому, где жила Юлия, Янсен заметил с удивлением, что все окна ее квартиры были ярко освещены. Он знал, что Юлии нравилось, когда в комнатах было светло; но на этот раз освещение было ярче обыкновенного. Он спросил о причине такой необычайной иллюминации старого слугу, снимавшего с него шинель, но никак не мог добиться сколько-нибудь удовлетворительного ответа и был неприятно поражен, когда, отворив двери, очутился в сильно освещенной и наполненной гостями комнате.
Правда, все гости были хорошие его знакомые. На диване, рядышком со старым Шёпфом, сидела Анжелика. Россель, как и следовало ожидать, расположился в удобном кресле. Розенбуш и Коле, по-видимому, были погружены в созерцание висевших на стенах гравюр. Сама хозяйка дома толковала о чем-то с Эльфингером и Шнецом; близ окна стоял накрытый стол, убранный цветами. Приемная мать Франциски как раз доканчивала эту художественно-орнаментальную работу. Все были в нарядных костюмах, и даже Розенбуш отрекся на этот раз от своего полинявшего за лето исторического бархатного сюртука и нарядился в прекрасный фрак, который, правда, был ему немного широк, так как был взят заимообразно из гардероба Росселя. Но, несмотря на всю простоту наряда, всех прекраснее была хозяйка дома. На ней было белое платье из тонкой шерстяной материи. На шее была надета в несколько рядов гладкая золотая цепочка с медальоном, в котором был миниатюрный портрет ее матери. В гладко причесанных волосах воткнуты были мирты и фиалки, а на груди был приколот темно-пунцовый цветок гранатового дерева.
Янсен чуть не отскочил от удивления, и на лице его выразилось самое безотрадное разочарование. Причина этого разочарования была совершенно понятна одной только Юлии, принявшей тотчас меры к ее устранению. Янсен не успел еще хорошенько осмотреться, как почувствовал себя в объятиях своей возлюбленной. Она прошептала ему на ухо что-то такое, что вполне его обезоружило.
— Вот, наконец, и он, — сказала Юлия, увлекая Янсена на средину комнаты. — Прежде всего я должна извиниться перед вами, милостивый государь, в том, что не приготовила вас к такому торжественному приему. Я пригласила на вечер исключительно лишь близких друзей, но я все-таки знаю, что господин Янсен сегодня не желал бы видеть здесь никого — кроме меня. Хотя я вообще охотно исполняю все твои желания — на этот раз я должна была поступить иначе. Друзьям нашим известно, что я давно уже решилась связать свою жизнь с твоей узами, которые разорвет только смерть. Для моей девической гордости было обидно вступить в нашу общую новую жизнь втихомолку, как бы совершая что-то нехорошее,
