Том 2. Учитель Гнус, или Конец одного тирана; В маленьком городе - Генрих Манн
Лицо старика мигом приняло выражение снисходительной нежности.
— Успокойтесь. Я слишком люблю вас, это любовь сделала меня слепым.
Она уголком глаз осмотрелась вокруг. Ее муж препирался с адвокатом. Полли, булочник Крепалини, Малагоди, аптекарь и представители среднего сословия падали друг другу в объятия с шумными изъявлениями взаимной преданности.
— Теперь вы знаете, жестокий! Вас любят!
— Дорогая синьора! Вы зажгли огонь в моей крови!
Она подняла на него глаза. Старик вздрогнул.
— Если вы согласны не думать ни о ком, кроме меня, ступайте сейчас же домой и ждите!
В зычном хоре подвыпивших горожан выделялся пронзительный фальцет негоцианта Манкафеде.
— Пейте сколько влезет! Это мое вино, вам оно ничего не стоит. Когда угощают, тут и самой мадонне впору напиться. Но этого бокала она не получит!
И он вылил его в собственную глотку. Его впалые щеки порозовели, выпуклые заячьи глаза блестели, как стеклянные. Старик Цеккини хлопнул его по спине и поинтересовался, знала ли его дочь, что он сегодня накачается с самого утра.
— Э, — отмахнулся коммерсант. — А если не знала, успеет еще узнать.
— А как же несчастье? — допытывался баритон Гадди. — Помните, ваша дочь предсказывала, что во время наших гастролей случится какое-то несчастье. Сегодня мы уезжаем. Где же несчастье? Или оно еще впереди?
— Какого вам беса еще нужно? Достаточно того, что мне пришлось бесплатно угощать вас.
И негоциант захихикал. Он так смеялся, что согнулся пополам и весь посинел. Все в испуге от него отодвинулись.
— Что с тобой, Манкафеде? Никогда мы тебя таким не видали.
— Послушайте, что я вам скажу… — И когда к нему вернулось дыхание: — Моя дочь… это настоящая…
Икота помешала ему докончить. Обернувшись к закрытому ставню в своем доме, негоциант трясущейся рукой показал ему нос. Раздался испуганный ропот. Пьянчужки взревели.
— Потише там! — послышался голос. — Тенор поет.
Ибо Нелло, вскочив на стол и запрокинув голову к небу, с увлечением пел: «Взгляни, любимая, наш домик весь в цветах…»
Все столпились под аркадами ратуши, где полотняные тенты проливали на землю нещедрую тень; и только певец подставил солнцу свое белое лицо с острыми стрелками ресниц. Когда пение его становилось особенно страстным, он встряхивал головой, и черные волосы блестящими прядями падали ему на лоб.
— Вечно «Бедная Тоньетта»! — заметил синьор Джоконди. — Больше эти молодые люди ничего не знают.
— Что ж, и это неплохо, — сказал Полли и, потрепав по щеке свою невестку, прибавил: — Раз уж эта молодая особа войдет в мой дом, пусть иногда споет нам под граммофон «Бедную Тоньетту», а мы гостей позовем послушать.
— «Нам не знакомы тень и смерть. Над нами ясное небо, и счастье наше вечно», — закончил Нелло на высокой ноте и держал ее, держал… У слушателей захватило дыхание, все чуть ли не с ужасом смотрели на певца: словно в небесах, не смолкая, звенел призыв светлого небожителя, таившего в своем мраморном теле неуемный жар жизни. И вдруг юноша спрыгнул вниз.
— Вот молодчина! Мы вас никогда не забудем!
Его положительно рвали на части. Мамаша Парадизи потрясала пышными телесами и не успокоилась до тех пор, пока не расцеловала певца в обе щеки. Когда же он в беспамятстве вынырнул из тюлевых облаков ее черной шляпы, Гадди увлек его к дверям почты.
— И нам, Нелло, надо проститься. Я больше не стану тебя предостерегать…
И так как Нелло сделал недовольный жест:
— Я знаю, ты не захочешь слушать. Да у меня и нет сколько-нибудь серьезных оснований бояться за тебя. И все же я за тебя боюсь. Мне чудится, что ты запутался в каких-то сетях. Вырвись из них! Поезжай с нами! Да, я знаю, ты не можешь. Мне не следовало бы говорить. Но я ловлю устремленные на тебя взгляды. И у меня странно обострился слух. Словом, я становлюсь совершеннейшей бабой и сам себе смешон.
— Ты не смешон, Вирджиньо, просто ты мой друг. Из всех людей только ты один так добр ко мне, Альба — другое дело, она — больше, чем человек.
— Понимаешь, — сказал Гадди, — ты последний друг моей юности. И пока я вижу тебя молодым… Ведь когда мы с тобой подружились, я тоже был еще молод. Помнишь тот вечер на берегу моря, в Сенигаллии? Мы были зверски голодны и собирали ракушки, отдирая их от деревянных свай. А на ночь забились в песчаный карьер, там нашли девушку и разделили ее по-братски. Прошли те времена!
Нелло звонко расхохотался.
— Да, прошли. Но настанут иные времена, еще более прекрасные.
— Ну что ж, рад за тебя. — Гадди долго не выпускал его из объятий. — Прощай, брат мой!
Когда они вышли на площадь, булочник Крепалини ругательски ругал толстяка Корви, который никак не мог отвалиться от еды. Это, мол, ни на что не похоже. Если Корви банкрот, то отсюда еще не следует, что весь город должен обанкротиться из-за его обжорства.
Но на толстяка ничто не действовало.
— Дайте бедняку поесть в свое удовольствие, — сказал он, — раз уже выяснилось, что адвокат великий человек. Столько времени мы не знали, кому верить, кого держаться. Теперь, благодарение богу, ко мне вернулся аппетит. Да здравствует адвокат, да здравствует свобода!
— Потому что другого такого адвоката не встретишь в наши дни, — продолжал его мысль аптекарь. — Он хоть и великий человек, а любит свободу.
— Любит свободу, любит свободу, — затявкал булочник. — А ведь нам пришлось-таки ощерить на него зубы, чтобы он научился любить ее как следует. Свобода — лакомое кушание, и надо хорошенько поглядывать, чтобы кто-нибудь не ухватил себе слишком большую порцию.
— Браво, браво! — закричали все, потому что адвокат храбро залез на столик, стоявший на солнцепеке. Он выбросил вперед руку и, высоко подняв брови, ждал, чтобы все утихло.
— Сограждане! Наши гости — артисты — уезжают! — крикнул он, борясь с одышкой, и был сразу же награжден аплодисментами. Повторив вступительную фразу, он продолжал, тыча перстом в воздух: — Они уезжают, но оставляют нас уже не теми, какими нашли при встрече. Через великие испытания, — он поднялся на цыпочки, — через великие испытания прошли мы за эти дни… Да потерпи еще немного, Мазетти!..
Ибо кучер окончательно взбунтовался. Он выехал на своей грохочущей колымаге из ворот почты, грозя передавить всех, кто подвернется на пути.
— И ты тоже, Мазетти, — воскликнул адвокат, выбрасывая кулак в его сторону, — должен уразуметь, что воля всех выше, чем воля какой-то единицы, хотя бы эта единица и опиралась на существующие правила и расписания!.. — Он снова
