Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
— Я с детства к чистоте приученная, — заявила она.
И, к ужасу фрау Калинке, принялась перетирать своей салфеткой сверкающую посуду — стаканчики для бордо, рейнвейна, шерри и плоские граненые бокалы для шампанского — все, до чего только могла дотянуться. Обтереть хрустальные кувшины с серебром, в которых искрилось красное вино, она не решилась; теперь она обеими руками схватила свою матово-белую тарелку с монограммой и золотым извилистым ободком, наотрез отказываясь положить себе что бы то ни было, пока не будут ублаготворены все гости.
Директор Капеллер привлекал живейшее внимание своих соседей. Дидерих Клемпнер спросил его:
— Правда ли, господин директор, что вас собираются назначить руководителем «Немецкого национального балета?»
— Я льщу себя этой надеждой, — ответил актер со скромной улыбкой.
— Да как же вам так повезло? — воскликнула Лицци Лаффе.
Андреас удивленно заметил:
— Кто мог бы сказать месяц назад!
Но Кафлиш заявил:
— А почему ему не быть директором «Немецкого национального балета»? В Земле обетованной всякий может стать кем угодно.
— Помилуйте, господа, — начал Капеллер. От страха возбудить в окружающих зависть он ерзал на стуле. — При чем тут я, господа, сами посудите. Разве я повинен в чужой глупости? Зачем было несчастному директору Солидкрюкену вешаться на крюке у себя в директорском кабинете?
— Да еще на солидном крюке, — добавил Кафлиш. — Шмербрюхен выстрелил себе в брюхо, а Солидкрюкен повесился на себе самом. Как все это глупо!
Из благодарности к журналисту Капеллер громко расхохотался. Он почувствовал, что с окружающей его завистью можно столковаться.
— Словом, господа, достойный всяческого сожаления человек, запутавшийся в непреодолимых финансовых затруднениях, вешается; и как раз в тот момент, когда весть об этом несчастье доходит до господина генерального консула, — а ведь он, как вы знаете, финансирует «Немецкий национальный балет», — я случайно оказываюсь тут же. Так, зашел мимоходом, понимаете, просто чтобы напомнить о себе нашему могущественному и милостивому меценату… Ну, а кто попался на глаза, тот и получил. В чем тут моя заслуга? Ни в чем. Господин генеральный консул спрашивает: «Капеллер, что вы скажете на этот счет?» А я отвечаю: «Господин генеральный консул, я к вашим услугам и надеюсь, что с делом справлюсь не плохо». Чего вы хотите? При чем тут я? Разве это моя заслуга?
Смиренно улыбаясь, прижал он жирный подбородок к взмокшей манишке. Внутренний голос подсказывал ему, что даже самая большая удача в конце концов простится, если только она не вызвана личными заслугами. Затем он обратился к Андреасу:
— Вы разрешите мне рассчитывать на вашу любезную поддержку? Необходимость тесной связи с литературными кругами стала для нашего театра непреложной истиной. Надеюсь, вы не откажете дать нам для постановки вашу «Непонятую»?
Не успел еще молодой человек ответить, как на директора набросились исполинский Шиповник, Кухарка и Книжный червь. Они добивались ангажемента.
Душницкий, запихивая в рот кусок фиолетового трюфеля, заметил:
— Недурной кабак!
— Стоит почаще заходить, — прибавил Зюс.
На стол были поданы черные, фиолетовые и белые трюфели, трюфели целые и нарезанные кусочками, соуса из трюфелей, трюфели в шампанском и пюре из трюфелей. Испанское рагу из дичи под белым соусом с каперсами, маслинами и коринкой, в соединении со слоеными пирожками и кресс-салатом, разожгло страсти. После того как большинством это блюдо было признано новинкой, Пимбуш из честолюбия заявил, что уже едал его где-то. Против него поднялась волна негодования. Либлинг серьезно увещевал его не лгать. Бьенэме была возмущена.
— Чего хвастаете! Кушанье моя кухарка сама выдумала. Ну и кухарка! Другой такой днем с огнем не сыщешь, я вам. говорю. Едва в дверь пролезает.
И ничего вроде эта ленивая сво… — Она вовремя спохватилась: — И ничего вроде эта женщина не делает, только обед стряпает. Может, вы воображаете, что она к чему в доме притронется. Ни-ни! Скорее палец себе откусит.
Внимание хозяйки всецело поглотили кушанья.
— Вот она, утка! — воскликнула она. — Уж прямо еда для больных, а то кому еще это нужно? Шея и грудка — больше и есть нечего, все выжарено. Потому и соус черт знает какой наваристый.
Туркхеймер вздохнул.
— Что мне с этой утки? — Он с завистью поглядел на беззаботно жующего Иекузера и отложил в сторону салфетку. — Шампанское мне запрещено, — сказал он. — Чего я спать не иду? Только потому, что моей крошке Бьенэме я нужен на ее первом рауте в новом доме. Ведь она молода. Ведь она неопытна. К такой девочке легко подкрасться соблазнам.
Он несколько раз повторил свои плаксивые жалобы, покачивая при этом головой. Потом пожевал немножко докторского хлеба и, погруженный в мрачное раздумье, принялся надавливать ножом на хрустящие крошки. Они неожиданно подпрыгивали, как лягушки, а когда какая-нибудь исчезала совсем, он озирался, разинув рот. Верда Бирац, наискосок от него, переняла это развлечение. Она так ловко переправила через стол кусочек хлебной корки, что он влетел Туркхеймеру прямо в разинутую пасть. Он поперхнулся, закашлялся, так что слезы выступили у него на глазах, и с перепугу и досады выпил бокал шампанского.
Девчонка Мацке была в возбужденном, приподнятом настроении и выпила больше, чем полагалось бы на первый раз. Она все еще сидела прямо, но гостей своих разглядывала уже из-под отяжелевших век. И вдруг начала болтать для самой себя неожиданные вещи.
— Я уже выпивши, — сказала она, блаженно икая. — Да думаю еще нализаться. Вот увидишь, старый процентщик!
И, подмигнув Туркхеймеру, она высунула ему язык. Старания Лицци Лаффе вернуть ее на стезю светских приличий успехом не увенчались. Туркхеймер нежно улыбался всякий раз, как Бьенэме называла его своим процентщиком. Кафлиш изрек:
— Когда великому человеку приходит крышка, то закат его, если можно так выразиться, всегда торжественен.
— Процентщик — неплохо сказано, — заявил Клемпнер. — Знаете, кого это мне напоминает? Дю Барри{38}, когда она, обращаясь к старому королю, называла его la France. «La France, не пролей кофе», — говорила она. И в том и в другом случае такая вот девчонка вышучивает и развенчивает весь режим в лице его коронованного представителя.
— О, — зашептал Либлинг, — кому вы это рассказываете? Вы бередите мои сокровеннейшие раны. Такие девчонки — форпосты революции в нашем собственном лагере. Они
