Избранные произведения - Пауль Хейзе
Я нашел сейчас запись, сделанную тогда, по возвращении домой:
«Я думаю об усталом лице доброго старика, на которое уже наложила свою печать смерть, — и я счастлив, и мне грустно, что я так поздно познакомился с ним. Он первый живой поэтический гений, встреченный мной. Но зачем надо было ждать этой встречи до тех пор, когда ему исполнится семьдесят один год, а мне пятьдесят и когда нам остается пройти вместе такой короткий путь?»
* * *
Чудо гения в том, что жизнь его не проходит, ибо он извлекает из нее бессмертный сок. Всю сущность своих дней, своих радостей и горестей, своей δωφιοδυγη, он вкладывает в свое искусство, сублимируя ее: она тут навсегда. С того времени, находясь вблизи или вдали, я постоянно шел рядом со Шпиттелером. Великая река его творчества наполняла своим пением долину. Когда моя собственная мысль и моя деятельность приостанавливались, я слышал шум этой реки, в особенности в те первые месяцы, когда все в нем было для меня ново. В 1915 году не было ни одного такого дня, когда бы я не уделил хотя бы часа чтению Шпиттелера.
Прежде всего я был захвачен его «Prometheus und Epimetheus», остротой этого произведения, его хаотичностью, буйностью сока, от которого на стволе распускается листва дуба-Бриарея;[122] то это мифы, притчи, иносказания, простого и доступного всем величия, то — дикие символы, как будто вышедшие из средневекового Бестиария, или — о наслаждение! — несравненная радость симфонии, «пастораль Швейцарии», «Пандора»… Он был словно юный Бетховен с его пламенным бегом, но Бетховен, уже обремененный опытом и разрушающий своими геркулесовыми руками все препоны формы и мысли, как мы это видим в последних квартетах.
Потом я поплыл по реке, и подобно тому как по выходе из мрачного «Schlucht»[123] Пандора (все она, вечно любимая! я не решаюсь расстаться с ней…) видит долину, залитую тенью и солнцем и, чтобы выразить избыток своего счастья, поет свою самую любимую и самую мрачную «Lied duster und traurig»,[124] — так и я увидел раскрывающийся предо мной огромный круг гор и полноводную реку, широкую и спокойную, в стране богов «Olympischer Fruhling». Это уже не личный трагизм «Прометея» с его интонациями пережитых и побежденных горестей и честолюбия и крепким запахом дикого зверя, не та единственная в своем роде самобытность, которая свойственна его первым произведениям. Здесь в большей степени чувствуется воля, интеллектуальный порядок, игра творчества «Apollo der Held».[125] Но какой расцвет мечтаний, видений, открытий, великолепных и восхитительных, и совсем новых, совсем свежих, здоровых и откровенных! Весна в полном цвету. Разгар июня в горах. А на небе цветы звезд. Тут целый новый мир мифов и богов. Пьянеешь…
Зная Швейцарию уже более сорока лет, я мечтал о великом швейцарском поэте, который стал бы выразителем не только своего народа, как был им со славою Готфрид Келлер, но и сил ее земли, и туч, и снегов, и скал, и вод! Этот поэт пришел! Кто, как не швейцарский гений, мог бы написать об ужасающем восхождении новых богов из Аида на Олимп, об их встрече посредине пути на головокружительном спуске со старыми богами, уносимыми обвалом, с царем Хроносом, сидящим на вздыбленном коне, падающим, как камень, на дно пропасти!..[126] Я иду по стопам олимпийцев, я карабкаюсь, я слышу голос Гебы-пастушки, сложившей раковиной руки у рта и распевающей свое «Juchhei».[127] Вот мы погружаемся в легкий воздух вершин, где парят восхитительные семь дочерей доброго царя Урана, sieben schуne Amaschpand! От этого волшебного привала струится спокойная и сладостная радость, какой я не испытывал почти ни от одного другого литературного произведения. С чем ее сравнить? Приходят на ум одновременно Ариосто, Моцарт и Веронезе. Колдовство этого искусства словно превратило слова во вкусовые ощущения, в краски. Серость литературного материала, от которой иногда стонал Шпиттелер[128] («неблагодарное холодное тесто!» — восклицал он), превратилась под его пером в живопись и мелодию. И таково чарующее обаяние этого произведения, что никак не утешишься от разлуки с семью красавицами «Amaschpand», словно это — любовь!
Но вот нас захватили другие видения, другие пейзажи земли и души, целый мир мечты, от одного до другого полюса, от бесконечной радости, парящей беззаботно, до бездны горя, до тайны жизни, распятой железною Ананке. Более отважный, чем Гёте, переживший те же самые страдания, но с дрожью загнавший их внутрь, Шпиттелер не отступает, подобно Фаусту, при имени Матерей.[129] Он доходит до дна бездны, до границ небытия. И он не только возвращается оттуда, но у него даже нет на челе мучительной складки, как у того, кто побывал в аду; он владеет собой и внутренним миром, ключи от которого он держит в руках, тайно борясь по ночам, подобно созданному им Урану, с бессмысленным чудовищем, упорно сотрясающим основы жизни, и так же, как Уран, излучая свет и могучий смех.[130]
Поэма разворачивается в цикл великолепных Симфонических Вариаций. Когда я пишу это слово, я лишний раз думаю о нашем Бетховене, о таинственном искусстве извлекать из одной темы все облики мысли, запечатлевать в ряде музыкальных барельефов все формы чувства (например, в «33 Вариациях», оп. 120, на тему Диабелли). Такими мне представляются двенадцать больших вариаций «Die hohe Zeit»[131] в «Олимпийской весне», героические игры властного ума. Вплоть до трагической модуляции «Anankes Halt»,[132] завершающей песнь ребенка Счастья и вводящей в симфонию мотивы ужаса, тему Смерти, томительную тоску Геры и далее — тему Искупителя, «dennoch»[133] идущего принести себя в жертву mit Ruh und Masse (покойно и размеренно)… Океан музыки. Не видно конца его. Я только что вновь раскрыл эту книгу. Мне трудно оторваться от нее. Хотелось бы плыть так целые годы. Зачем возвращаться к берегам? Жизнь, вся жизнь заключена здесь, с непроницаемым мраком своих подводных глубин и с солнцем, играющим на смеющихся волнах.
После этой симфонии Олимпа с ее переливчатым
