Избранные произведения - Пауль Хейзе
Люцерн не был виден с широкого крытого балкона его обширного шале, увитого ползучими растениями и возвышавшегося над полями и озером, за круто спускавшимся садом. Можно было подумать, что находишься за пределами маленького городка. Но Шпиттелер любил соприкасаться с жизнью города. Ежедневно в семь часов, до утреннего завтрака, он шел на рынок; он непременно сам покупал себе фрукты и овощи, чтобы иметь удовольствие поговорить с людьми, а также и потому, что любил все хорошее. И знал в нем толк!
Он был домосед. В молодости он прожил год в Германии, два или три года в России, неделю в Париже, неделю в Италии, проехав до Помпеи и обратно! Но в самой Швейцарии этот прекрасный ходок, которому не надоедало повторение одной и той же прогулки, умел отыскивать на хорошо знакомой горе, на своем маленьком Диченберге и на соседнем Риги все пейзажи, какие можно встретить на земле.
Бетховен присутствовал при нашем первом разговоре. Он был нашим общим другом. Еще в отрочестве мы оба шли по его стопам, — по стопам нашего duce е maestro.[119] Он был нашим героем- вдохновителем. Когда семнадцатилетний Шпиттелер захотел стать писателем, он поклялся себе, что ничего не будет печатать до тех пор, пока его «Opus I» не будет достоин по крайней мере «Opus’a I» Бетховена. Когда он говорил мне о музыке, лицо его сияло. Я сказал ему:
«Как странно: мне казалось, что вы живописец еще больше, чем музыкант».
Его радостное лицо тотчас же омрачилось. Он сказал:
«О живописи я не говорю, не хочу говорить потому, что это моя рана. Она зарубцевалась теперь, но может опять открыться. Вот почему я не хочу видеть картин: это мне причиняет боль. Но музыку слушать я могу; и тут я даю себе полную волю!»
Насколько я понял, отец запретил ему стать живописцем, когда ему было шестнадцать лет. И я рассказал ему, что мне тоже, в этом же возрасте, отец запретил избрать карьеру музыканта. Лицо Шпиттелера опять просияло, и это было еще одной связующей нитью симпатии между нами.
Он согласился, что темперамент живописца чувствуется в его произведениях. До того, как что-либо написать, он испытывал потребность зафиксировать в себе место действия, во всех деталях, атмосферу, различные планы… «Я должен видеть».
Но когда, говоря об эпизоде в «Пандоре» — этом чуде! — я заметил, что природа, видно, была его учителем и что он живет в общении с ней, он отпрянул и сказал:
«Но я не искал ее. Мой объект не природа. Моя подзорная труба направлена в сторону далей, облаков-символов, метафизических понятий, как бы вы их ни называли. В пространстве, между тучами и линзою, пролетают мухи. Я отгоняю их. Но они постоянно возвращаются. И вот я ловлю их на лету».
Он сказал еще:
«Я всегда думал, я всегда знал, что неверно, будто идеалисты видят действительность менее ясно, чем реалисты. Они видят ее гораздо лучше. Прибегая к метафоре, которой я уже пользовался, я скажу, что из хорошо обставленного дома можно видеть через окно то, что происходит на улице, так же отчетливо, как и из пустого дома».
Но зато как глубоко, не боясь головокружений, проникает его взгляд в то, что происходит внутри, в пучине души! Он видит, но не объясняет. Я воздержался от вопросов о значении тех или иных его образов. Он отвечал бы, как Гёте:
«Да разве я знаю!»
Однажды, когда я сказал ему, что некоторые слова из его словаря мне трудно понять, он подумал, что я говорю о мысли.
«И для меня тоже, — сказал он, — многое остается неясным».
Когда гений проникается тем, что Фауст называет Духом Земли, его способность вызывать духов — выше сил его ума. Но Шпиттелер не дрожит, как Фауст, перед тем, кого он заставил появиться.
«Прежде всего я ничего не боюсь», — однажды ответил он мне полунасмешливо, полуобиженно: он провожал меня от своего дома до вокзала, а я, желая оберечь его от усталости, спросил, когда мы подошли к большому мосту, не боится ли он солнца.
«Лекарство, которым я пользуюсь от всех болезней жизни, — это мужество. Никогда ничего не опасаться».
Улыбка его бросает вызов Судьбе. Даже когда сама Душа покидает его на пороге все разрушающего небытия, она растит в его саду светлую, цветущую, неувядающую ветвь: светлую улыбку, озаряющую его жизнь…
Und dieses ist das Blьtenreis: ein unvergбnglich
Gluckselig lispelnd Lacheln, leuchtend lebenslбnglich;
Und mag hinfort ihm jedes Leid des Schicksals bringen,
Das Lacheln auszulуschen, solн ihm nicht gelingen.[120]
Я вновь встретился с ним в Лозанне, в конце лета, вскоре после празднования его семидесятилетия в Женеве. Он похудел, казался утомленным. Он жаловался на толпу поклонников, которые вдруг объявились и отнимают у него все время. Он спросил у меня, как я спасаюсь от них. Я ответил, что я принял меры, чтобы стать непопулярным. Он рассмеялся от чистого сердца и позавидовал моей удаче. Он говорил, что чувствует себя немного неловко от своей вылазки в политику, подобно Ламартину, на которого он указывал, как на пример того, чего художник не должен делать. По крайней мере чувства симпатии, выраженные ему в Женеве, придали ему бодрости. Он сохранил о них радостное воспомнание. Он признался мне в желании прожить еще несколько лет, насладиться жизнью, которую он находил красивой и хорошей. А жизнь не всегда его баловала. Перед этим я говорил с ним о его «Prometheus». Я признался ему, что почувствовал в глубине этого первого произведения трагедию, личные страдания, тогда как в «Olympischer Fruhling», произведении золотой зрелости, подобном осеннему урожаю плодов, все залито светом. Он мне сказал трогательно серьезным тоном:
«Молодость — невеселая вещь. Всегда говорят, что она — счастливый возраст. Это неверно. Молодость, по крайней мере для мужчин, страшный возраст, особенно в такой стране морального угнетения, как моя…»
Вечером того же дня
