В раю - Пауль Хейзе
— Женщина! — воскликнул Янсен, возмущенный до глубины души, так как он понимал, что Люси разыгрывала комедию.
Он опомнился и, усевшись в кресло около дивана, сказал ей таким тоном, как будто сообщал нечто для него совершенно безразличное:
— Хорошо, ты остаешься нечувствительною к моим словам и просьбам. Но позволь сказать тебе: я так же твердо решился освободиться, как твердо намерена ты держать меня в гнусном рабстве.
Если ты согласишься на законный развод, тебе не придется на меня жаловаться. Я удвою содержание, которое ты до сих пор получала, и готов дать удостоверение, что ты не лишишься его даже в случае вступления во второй брак. Ты улыбаешься и, кажется, мне не доверяешь? Будем откровенны. Ты молода и хороша; положим, мне не верится, что ты когда-нибудь найдешь себе мужа по вкусу… но это к делу нейдет. Если же ты будешь противиться….
Она посмотрела на него с такою детскою наивностью и с таким насмешливым любопытством, как будто дело шло о развязке какого-нибудь водевиля.
— Ну, что тогда? — спросила она.
— Тогда я употреблю все старания разбить твою жизнь, как ты разбила мою; буду преследовать тебя своею ненавистью, куда бы ты ни бежала, что бы ты ни делала. Я знаю, как ты живешь; знаю, что ты не упускала случаев утешиться в потере супруга. Но ты давно уже мне опостылела, и я не думал даже хоть сколько-нибудь беспокоиться или печалиться о том, кому ты себя отдавала. Теперь это будет иначе. Я приставлю к тебе сторожа, единственно для того, чтобы следить за каждым твоим шагом, за каждым твоим действием и доставлять мне то, чего мне до сих пор недоставало — доказательств, что ты точно так же попираешь ногами мою честь, как попираешь мое счастье. Тогда я открыто выступлю против тебя и сорву маску с твоего лживого лица. Тогда я…
— Не трудись продолжать, это будет лучше, — прервала она его холодно. — Ты был настолько добр, что предупредил меня, а потому пойми, что я сумею, — если вообще только мне придет охота поветреничать, — обезопасить себя от проницательности твоих шпионов. Ты только вовлек бы себя в напрасные расходы и ничего бы не добился. Такие слабые доказательства, как перчатка, оставленная в моей комнате, может быть, доктором, которую чрезвычайно умная собака… a propos[96] мне действительно жаль, что я была невольною причиной смерти твоего друга, хотя этот замечательный знаток людей чувствовал ко мне такое же непреодолимое отвращение, как и его хозяин. Ты, без сомнения, желал бы другой развязки. Между тем, как ни ничтожна моя проклятая жизнь и хотя ты можешь найти себе другую жену еще скорее, чем другую собаку…
— Женщина! — воскликнул Янсен, выведенный из себя дерзкой насмешкой в такую мучительную минуту, — ни слова более.
— Или!
Она посмотрела на него вызывающим взглядом, выпрямившись во весь рост и скрестив на груди руки.
— Или я положу этому конец иначе, чем ты думаешь. Довольно вам смеяться и издеваться надо мной. Карета, которая привезла тебя, чертовку, сюда с твоим возлюбленным, завтра…
Он поднял кулак, как бы желая ударить ее им, как молотком по голове. Она выдержала его взгляд, даже не моргнув.
— Убей меня, если у тебя хватит на это духа! — сказала она холодно, с презрительной улыбкой. — Комедия, в которой собака играла такую прекрасную, характеристическую роль, окончится очень кстати трагедией, которая будет, во всяком случае, лучше жалкого примирения. Я нисколько не виновата в твоей безумной ярости и никогда беспомощному существу не наносилось таких оскорблений: ты надругался над моим счастьем, честью, всей будущностью…
Дверь раскрылась настежь. Феликс оттолкнул мать Люси, подслушивавшую у дверей, и, предполагая, что наступило как раз время помешать какой-нибудь насильственной выходке, бросился в комнату и очутился перед говорившей. Но едва только она на него взглянула, как, испустив пронзительный крик, от которого содрогнулись все присутствующие, упала навзничь на диван с искаженными чертами лица и бессильно опустившимися руками, точно внезапно пораженная судорогами. Состояние Люси носило на себе такой явный отпечаток ужасной действительности, что нельзя было и думать о каком-нибудь новом притворстве. Янсен не успел еще опомниться, как мать Люси уже прибежала из коридора и бросилась к своей дочери.
— Вы убили ее! — воскликнула старуха, стараясь поддержать Люси, скатившуюся до половины на пол. — Помогите, спасите! Принесите воды, уксусу — что-нибудь! Люси, моя бедная Люси! Слышишь ли ты меня? Это я! Боже мой! Вот до чего ее довели! Теперь она непременно умрет! Может быть, даже она уже умерла!
— Это только обморок, ничего более! — сказал Янсен. — У нее и прежде бывали такие припадки, особенно после чрезмерного утомления на сцене. А сегодняшнее представление…
Голос его вдруг оборвался. Скульптор увидел, что Феликс, устремив неподвижный взор на лежавшую в обмороке, как окаменелый стоял посреди комнаты. Казалось, будто молния, поразившая Люси, задела также и его. Феликс был не в состоянии пошевелиться, ни один мускул не дрогнул на его лице: кровь, по-видимому, застыла в его жилах.
— Феликс! Ради бога, что с тобой? Что с тобою случилось? Слышишь ли ты меня? Феликс! — воскликнул Янсен, хватая его за руку.
Феликс делал тщетные усилия овладеть собою. Он все еще не мог оторвать глаз от лежавшей в обмороке Люси и только кивнул раза два головою, как бы для того, чтобы обнаружить признаки жизни. Затем, глубоко вздохнув, он сказал, отчеканивая каждое слово:
— Так вот твоя жена?
— Феликс! — воскликнул Янсен, в голосе которого звучало страшное предчувствие. — Феликс, скажи… нет, лучше не говори ничего… уйдем… мы здесь лишние…
— Так вот его жена! — повторял Феликс как бы про себя. Вдруг он вздрогнул, как бы ужаснувшись чего-то вырвался из рук приятеля и кинулся вон из комнаты с такою поспешностью, что Янсен не успел его остановить. Вслед за тем было слышно, как он сбежал с лестницы и захлопнул за собою дверь.
Янсен поспешил к окну и растворил его.
— Феликс! — кричал он ему вслед. — Что с тобой? Скажи хоть одно слово!
С улицы не последовало никакого ответа. Снег, смешанный с дождем, врываясь в открытое окно, мочил Янсену голову и грудь, — но он как бы не замечал этого. Он должен был опереться о подоконник, чтобы не упасть; и простоял так минут десять, не давая себе никакого отчета в
