В раю - Пауль Хейзе
— Какое дитя?
— Дитя, которое ты похитила, которое ты неизвестно для чего хотела удержать у себя в залог.
— Ты сильно заблуждаешься, — возразила Люси, и лицо ее покрылось легким румянцем. — Ребенка здесь нет.
— Не думай провести меня! — воскликнул с жаром Янсен. — Я знаю, ты увела ребенка и он спит в соседней комнате; ты бежала сюда, чтобы скрыть похищение. Завтра, на рассвете, ты отправилась бы далее.
— Ты снова безумствуешь! — сказала она спокойно и положила ножницы на стол. — Посмотри сам, где может быть здесь ребенок. Вот свечка, пойди, обыщи весь дом, если ты мне не веришь.
Он машинально схватил подсвечник и отворил дверь в соседнюю комнату. Стоявшие там кровати были пусты. С угрожающим взглядом повернулся он к Люси.
— Неужто мне придется в самом деле обыскать весь дом? — спросил он дрожащим от бешенства голосом.
— Это было бы совершенно бесполезно. Божусь тебе, я не брала с собой ребенка.
— Обманщица! — воскликнул он, ударив подсвечником о стол с такою силою, что свеча чуть не погасла. — Хоть этот единственный раз скажи правду: где дитя? Что ты с ним сделала? В чьих оно руках?
— В самых лучших, — прервала его Люси, — клянусь тебе! Я оставила его под самым верным надзором. Да, это правда! У меня было непреодолимое желание увидеть мое бедное дитя, лишенное матери и которое ты хочешь отдать на попечение другой женщине, совершенно чуждой ребенку. Если считать преступлением, что мать не хочет уступить своего ребенка другой, то я, конечно, виновата. Я хотела похитить его, я хотела сделаться воровкой, украсть мою неотъемлемую собственность, приобретенную и утерянную ценою несказанных страданий. Но случилось иначе. Мне не суждено было иметь дочь: вероятно, в наказание за то, что я плохо отстаивала свои права. Этот жестокий, безжалостный человек похитил у меня все, даже последнее, полное отчаяния утешение…
Казалось, у Люси оборвался голос. Она закрыла лицо своими белыми руками и затихла. Но уже прошло время, когда она могла его обманывать.
— Где ребенок? — спросил он после короткого молчания, подступая к Люси.
Она не отнимала рук от лица.
— Я отослала тебе его обратно. Я увидела, что невинное создание было воспитано в ненависти ко мне и что я не могла более надеяться снова привлечь его молодое сердце. Каково мне было при этом на душе! Но довольно! Что тебе до моих страданий? Я в последний раз прижала дитя к своей груди и затем простилась с ним, отпустила его навсегда. Когда ты вернешься домой, ты найдешь его там. Все это чистая правда. И если б я должна была умереть в эту минуту, я не могла бы сказать ничего другого.
С этими словами она поднялась; глаза ее были влажны, лица выражало сильное возбуждение; движения были резки и порывисты.
— Что же! — воскликнула она, — ты все еще недоволен? Нет ли у меня еще чего-нибудь, что бы могла отнять твоя ненависть? Возьми все, что у меня есть, возьми и мою жалкую жизнь, которой ты меня до сих пор не лишал. Ведь ты, кажется, намекал на это, говоря, что хочешь все между нами покончить. Тогда действительно придет конец моим мученьям, моим обманутым надеждам. Ты окажешь только услугу несчастному существу, которое, подобно оторванному от ветки листу, носится по свету, нигде не находя покоя, до тех пор, пока не упадет под бременем несчастья.
Она бросилась на диван и залилась слезами.
Эти слезы были ему знакомы. Он знал, что она обладала искусством взволновать себя и действовать через это на других. Тем не менее он чувствовал глубокое сострадание к жалкой натуре, у которой были наготове искусственные слезы даже в минуту глубочайшей горести.
— Люси, — сказал он (он в первый раз снова назвал ее по имени), — ты права, ты несчастна! Я отчасти виноват в этом. Мне следовало быть умнее и никогда даже и не думать о том, чтобы сделать тебя своею женою. Мы окончательно не годимся один для другого. Я… но зачем об этом толковать? Все это мы теперь знаем; следовало знать это раньше: тогда мы были бы избавлены от многого очень горького. А теперь, Люси, ты видишь, я справедлив; я делю вину поровну, точно так же, как я совершенно честно нес свою долю несчастья. Но долее так тянуться не может. Нам незачем портить себе остаток жизни. Я обо всем этом тебе писал. Отчего ты не читала внимательнее моих писем? Нам не пришлось бы тогда видеться, и было бы можно (время не ушло еще и теперь) войти в миролюбивую сделку.
— Ты говоришь о письмах! — сказала она, вдруг вскакивая и вытирая слезы. — Я прочла их с должным вниманием и знаю, что в строках и между строками стояло только одно: я хочу отделаться! Отделаться от жены во что бы то ни стало! Я знала, кто вложил в твое перо эти слова, и теперь, когда лично познакомилась с этой несравненной… нет, говорю без всяких насмешек, — они были бы только ребячеством в моем положении. Я понимаю, что ты готов пожертвовать всем, чтобы быть свободным и получить право наложить на себя опять такие же оковы. Но неужели ты думаешь, что я, вытерпев столько, отступлю и буду спокойно смотреть на то, что ты наслаждаешься полным счастьем с другой? При всем своем эгоизме ты напрасно забываешь, что и я имею право заботиться о себе.
При этой умно рассчитанной, страстной речи в Янсене снова пробудилось отвращение к жене. Но он принудил себя оставаться спокойным.
— Я не скрыл от тебя, — сказал он, — что теперь более, чем когда-либо, настаиваю на нашем разводе, так как желаю вступить в новый брак. Если бы у тебя был какой-нибудь интерес помешать моему счастью, то сопротивление с твоей стороны было бы понятно, хотя оно обнаружило бы в тебе отсутствие всякой гордости. Но тебе следовало знать меня лучше. Ты должна была знать, что я совершенно серьезно настаиваю на полном разрыве. Я не хочу, чтобы злостное упрямство женщины помешало мне и любимому мною существу пользоваться счастьем. Я готов на все, чтобы только освободиться — слышишь ли? — на все! Поэтому я говорю тебе: скажи свою цену. Я понимаю, как дорого тебе желание видеть меня прикованным к цепи. Но вещи, даже еще более дорогие, имеют определенную ценность. Назначь цену твоей ненависти и злобы — я заплачу, хотя бы для этого мне пришлось, как поденщику, работать с утра до ночи.
