Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери
Еще кое-что, прежде чем покончить с вином, о котором я мог бы написать дюжину, нет, две дюжины таких же глав: произошло необычайно резкое падение цен, засвидетельствованное на этих страницах, которое при желании можно приписать либо падению качества спиртного, либо снижению интереса к нему в Великобритании. Что касается последнего, достаточно заметить, что перед моим отъездом из Эдинбурга [xiii], одно время бывшего главным местом сбора любителей кларета, почти не имело смысла открывать магнум с кларетом, давая обед на двенадцать-четырнадцать человек, разве что при тщательном отборе гостей. Что касается цен, возьмем вина разных годов в то время, когда они достигли одного и того же возраста: 1) хорошие сборы семидесятых; 2) «1893-й»; 3) «1899-й» и «1900-й». Падение от 1) до 2) составило не менее двадцати пяти процентов, от 2) до 3) – более двадцати пяти процентов. Даже сейчас, когда всё вино продают по сумасшедшим, нелепым ценам, стоимость лучших кларетов и близко не стоит рядом с тем, что наблюдалось тридцать лет назад.
Если кларет – королева натуральных вин, то бургундское – их король: в другом рукотворном мире их места заняты мадерой и портвейном. Ведя свой каталог, я, благодаря любезности вышеупомянутого друга, покойного мистера Джона Харви, стал обладателем небольшого количества «Романе-Конти» 1858 года. Когда я приобрел его, оно было двадцатипятилетним и предельно совершенным; многие глубокие знатоки согласились бы со мной в том, что ничего более совершенного в своем роде представить почти невозможно. Конечно, сейчас принято ставить «Кло Вужо» выше остальных бургундских, и оно, до крайности восхитительное, вполне может быть таковым; но я в жизни не пил ничего равного этому по сочетанию густоты и тонкости в букете и вкусе, телу, цвету и другим свойствам вина. А «Кло Вужо», хоть и великолепное, часто, если не всегда (как мне кажется), обладает скорее великолепием кларета, чем бургундского; ему не свойственны в полной мере повадки его рода. «Ришбур» 1869 года, упоминавшийся в первой заметке, был изысканным вином, но поставить его рядом с «Конти» невозможно. Спустя некоторое время (ибо никто, если он не миллионер и не Геракл одновременно, не пьет бургундское такого класса, хотя не представляю, что еще стоило бы взять с собой для извлечения Алкесты из Аида или совершения другого подвига) их сменили другие. В те годы я не вел свой каталог. Но в моих меню того времени значатся «Мюзиньи» 1877 года и «Ла Таш» 1886-го – оба, помню, показались мне восхитительными, – а также «Романе» 1887 года, которая была хороша, но для меня (не знаю, как для других) слегка тускнела при воспоминаниях о ее великой предшественнице. Впоследствии, обнаружив у себя первые признаки подагры и досадуя на то, что всё больше людей оставляют эти сокровища в графине, я покупал мало бургундского. Последним приобретением стала партия скромного «Кортона» 1881 года, тогда девятнадцатилетнего; он обошелся мне в шестьдесят восемь шиллингов за дюжину, что было довольно дешево. Он не терял своих качеств еще лет десять-двенадцать, да так и не утратил их до конца.
Но ранее «Ришбур» пребывал в окружении менее славных представителей Кот-д’Ор и окрестных департаментов – всё того же «Кортона», «Поммара», «Сантене», «Шена» и прочих: столовые вина самое большее по сорок шиллингов за дюжину, которые можно пить без угрызений совести даже в одиночестве. В связи с ними произошло одно приятное событие, похвальное для моего семейства, о котором читателю, возможно, будет любопытно узнать. Одна из сестер моего отца, к тому времени уже очень пожилая дама, жила в отдаленном уголке страны одиноко и небогато и, как говорится, не ведала тревог. У нее было что-то с глазами, она отправилась в город к врачу-окулисту и, разумеется, остановилась у меня. Окулист не нашел ничего серьезного – кроме некоторого ослабления зрения, случившегося по причине ее возраста и общей конституции, и посоветовал пить бургундское. В течение нескольких дней я давал ей «Ришбур», честно предупредив, что это очень дорогое вино, и добротный «Поммар», вполовину или даже на две трети дешевле его; я сказал, что его можно выбрать и заказать у виноторговца, но случилось так, что последний доставил то и другое. Мне казалось, что первая из названных мной цифр должна была повергнуть ее в страх или изумление, но она сказала с замечательной простотой: «Думаю, мой дорогой, лучшее всегда лучше», и заказала небольшую партию «Ришбура».
Напоследок – еще одна история о бургундском. Давным-давно мой друг, вынужденный отправиться по делам к очень известному цветоводу, который выращивал розы и жил в предместье Лондона, попросил меня пойти с ним. Мы поехали на поезде. После того как с делами было покончено, а сады были тщательно исследованы, нам предложили самый что ни на есть обильный и сытный ланч, больше походивший на ранний обед. Слегка видоизменив стихотворение, при помощи которого мистер Гладстон пытался заполучить поддержку своего великого соперника и «фермеров Эйлсбери»[51], скажу так: «К лососине давали херес, к баранине давали пиво» – разливной «Басс», один из лучших на моей памяти. Но когда мы отдали должное всему этому, хозяин выставил бутылку совершенно особого бургундского – кажется, «Шамбертена» [xiv], – присланного ему прямо из Дижона. Отказываться было невозможно, но и пить его мы с приятелем не хотели, будучи еще довольно молодыми. Повинуясь «сладостному побуждению», мы распрощались. Встал вопрос о том, что делать дальше. Был теплый летний день; и хотя в Англии нет ничего лучше пива, а во Франции – бургундского, трудно представить два напитка, которые хуже сочетались бы друг с другом. Сев в поезд, мы, вероятно, заснули бы и были бы позорно разбужены контролером, находясь в подпитии. Поэтому мы решили пройти пешком десять-двенадцать миль и сделали это. Помнится, первую половину пути я чувствовал себя так, будто под подошвами моих башмаков был тонкий слой индийского каучука или даже воздуха. Но нет почти ничего, от чего нельзя избавиться при помощи ходьбы, и
