Сочинения - Роберт Отто Вальзер
Овация
Представь, дорогой читатель, как прекрасно, как волшебно, когда актриса, певица или танцовщица мастерством заставляет публику разразиться ликованием так, что все руки приходят в движение и по зданию прокатывается волна прекраснейших аплодисментов. Представь, что ты тоже вовлечен в это, что ты тоже хочешь выразить восторг от блестящего исполнения. С затемненной, густо населенной галереи вниз раздаются, словно град, аплодисменты, и подобно моросящему дождю льются дождем цветы над головами людей на сцене, некоторые из них поднимает артистка и, счастливо улыбаясь, прижимает к губам. Осчастливленная, словно волной поднятая аплодисментами в высоту, артистка посылает публике, словно маленькому, милому, послушному ребенку, воздушный поцелуй и жест благодарности, и большой и все же такой маленький ребенок радуется этому сладкому жесту, как только дети и могут радоваться. Шум скоро перерастает в рев, который снова слегка успокаивается, чтобы сразу же вновь разрастись. Представь золотое, если не бриллиантовое ликование, которое, как зримый божественный туман наполняет помещение. Бросали венки, букеты; и какой-нибудь мечтательный барон там, наверняка, тоже был, он стоит у самого края сцены, положив мечтательную голову к маленьким, драгоценным ногам артистки. Ну, и этот благородный воодушевленный сует обвитому мечтами и восторгами ребенку бумажку в тысячу крон под обольстительную ножку. «Эх ты, простофиля, оставь себе свои богатства». С такими словами девушка наклоняется, берет банкноту и, презрительно смеясь, бросает дарителю, который едва не сгорает со стыда. Живо представь все это и еще другое, среди прочего звуки оркестра, дорогой читатель, и ты будешь вынужден признать, что овация это нечто роскошное. Щеки пылают, глаза сверкают, сердца дрожат, а души парят в сладкой свободе, как аромат, в зрительном зале, и снова и снова рабочий сцены должен прилежно поднимать и опускать занавес, и снова и снова должна выходить на сцену женщина, которой удалось покорить целый театр. Наконец наступает тишина и можно доиграть постановку до конца.
Добрый день, великан!
Когда ранним утром, прежде чем начнут ходить трамваи, движимый какой-то надобностью, выходишь в город, кажется, что это великан разбросал волосы и высунул ногу из-под одеяла. Улицы холодные и белые, как вытянутые руки; бежишь, потирая замерзшие ладони и видишь, как из ворот и дверей домов выходят люди, как будто нетерпеливое чудовище выплевывает теплую, пылающую слюну. Глаза встречают тебя, когда проходишь мимо, девичьи и мужские глаза, хмурые и радостные; позади и впереди тебя бегут ноги, да ты и сам семенишь, быстро, насколько можешь и смотришь тем же взглядом, что и все. В груди у каждого есть заспанный секрет, а во всех головах бродит какая-нибудь грустная или же пришпоривающая мысль. Великолепно, великолепно. Итак, холодное, наполовину солнечное, наполовину пасмурное утро, много, много людей еще лежат в кроватях, мечтатели, которые не спали и колобродили всю ночь и пол-утра, аристократы, у которых поздно вставать вошло в привычку, ленивые собаки, которые просыпаются по двадцать раз, зевают и снова храпят, старики и больные, которые больше не могут подняться или только с большим трудом, женщины, которые любили, артисты, которые говорят себе: а, что там, ерунда, зачем рано вставать, дети богатых, прекрасных родителей, замечательно ухоженные и оберегаемые создания, которые в своих собственных комнатах за белоснежными оконными занавесками, с открытыми ротиками, видя сказочные сны, спят до девяти, десяти или даже одиннадцати часов. Все, что в столь ранний утренний час кишит и зудит на безумно переплетающихся улицах, это если не рисовальщики декораций, то обойщики, писари, мелкие, жалкие агенты, а еще люди, которые хотят успеть на ранний поезд в Вену, Мюнхен, Париж или Хамбург, мелкие люди, как правило, барышни разного рода заработка, одним словом, труженики. Кто-то, кто наблюдает за этой суматохой, непременно должен ощущать причастность к этому. Он идет и едва ли не думает тоже бежать, пыхтеть и махать руками; движение и суета заразительны, как может быть заразительна прекрасная улыбка. Нет, не так. Раннее утро это еще и нечто совсем другое. Оно выбрасывает из пивных еще пару неопрятно одетых ночных жителей с омерзительно размалеванными красным лицами прямо на слепяще-пыльно-белую улицу, где они и остаются тупо стоять на порядочное время, с багром на плече, чтобы цепляться к прохожим. Как тлеет в их грязных глазах пьяная ночь! Дальше, дальше. У пьяных это синеглазое чудо, раннее утро, не задерживается. У него тысяча мерцающих нитей, которыми оно увлекает тебя, подталкивает сзади и манит и улыбается тебе впереди, смотришь вверх, где затянутое белой вуалью небо обнажает пару разорванных кусков синевы; обернись посмотреть вслед заинтересовавшему тебя человеку, посмотри вокруг, на богатый фасад, за которым сердито и знатно возвышается княжеский дворец. Статуи подмигивают из садов и парков; ты идешь и на все хватает у тебя мимолетных взглядов, на подвижное и постоянное, на дрожки, которые вяло грохочут вперед, на первый трамвай, из которого на тебя смотрят человеческие глаза, на идиотский шлем полицейского, на человека в порванных ботинках и штанах, на, без сомнения, в прошлом весьма успешного человека, который подметает улицу в меховом пальто и цилиндре, на все, так же как и ты для всего являешься лишь мимолетным видением. В этом и состоит чудо города, манера и поведение каждого утопают в тысячах образов, наблюдение заканчивается мимолетно, приговор выносится быстро, а забвение само собой разумеется. Мимо. Что мимо? Фасад времен ампира? Где? Сзади? Обернется ли кто-то одарить старую архитектуру еще одним взглядом? Куда там. Дальше, дальше. Грудь вздымается, великолепный великан-город надел мерцающую прогретую солнцем сорочку. Великан одевается медлительно; но зато каждое прекрасное, великолепное движение пахнет и дымит и бьется и звучит. Фиакры с американскими сундуками на крыше громыхают мимо, отправляешься в парк; тихие каналы еще покрыты серым льдом, к подошвам примерзают газоны, стройные, тонкие, голые деревья дрожащим от холода видом скорее гонят тебя дальше; толкают тачки; два роскошных экипажа из каретного сарая какого-нибудь господина из официальных кругов; на каждом по два кучера и по лакею, проносятся мимо; в глаза все время что-то бросается, и каждый раз это что-то, стоит только присмотреться, исчезает. Естественно, у тебя огромное количество мыслей во время часовой прогулки, ты поэт и можешь спокойно держать руки в карманах, надеюсь, приличного пальто, ты художник и, возможно, уже за время утренней прогулки закончил целых пять картин. Ты успел побывать аристократом, героем, укротителем львов, социалистом, исследователем Африки, танцором, гимнастом или трактирщиком,
