В раю - Пауль Хейзе
Она продолжала разговор, не щадя ни себя, ни других, но в ней при этом совершенно нельзя было заметить неприятных странностей, обыкновенно характеризующих старую деву. Легкое женское кокетство проглядывало иногда в ее свободных, но честных выражениях, в ее стремлении посмеяться над собственной особой, своими слабостями и нелюбезностью. Она вызывала на то, чтобы ей противоречили, но все это высказывалось так весело, что от хохота никто не мог ей возражать. Умом своим и веселостью Анжелика необыкновенно понравилась Феликсу, что он тотчас же ей и высказал, а она стала после того еще веселее, так что шуткам не было конца. Никто и не заметил, как пришли к пинакотеке.
— Тут, господин барон, мы пока простимся, — сказала художница. — Знайте, мы в храме искусств поступаем как добрые католики в своих церквах. Всякий становится на колени перед особенным алтарем: я перед Сант-Гизом и Рахелью Рюлм, господин Розанчик перед своим Вуверманом, господин Янсен перед святыми Петром и Павлом, а Гомо остается у дверей в сообществе каменных львов на лестнице. Надеюсь вскоре увидать вас у себя в мастерской. Не пугайтесь, пожалуйста, этих злонамеренных господ, которые, наверно, скажут, что я заставлю вас позировать. Конечно, я непременно когда-нибудь вас срисую, от этого вы уж не уйдете, но я вовсе не так надоедлива, как меня описывают. Вообще, вам будет у нас хорошо, стоит только обжиться. Пока, прощайте!
Она кивнула друзьям и исчезла в боковых комнатах, куда немного погодя удалился и Розанчик созерцать любимые свои картины старонемецкой школы.
— Тут вовсе не так строго требуется соблюдение правила непременно ходить поодиночке, — смеясь, сказал скульптор. — Но мы заметили, что, шляясь толпой, не приходишь ни к какому заключению, не учишься и не наслаждаешься. Еще хорошо, если заговорят о технической стороне, о составлении красок и других тайнах живописи, которые, впрочем, как мне ненужные, меня вовсе не занимают.
— Но отчего не проводишь ты свободное свое время перед Медузой? — спросил Феликс.
— Потому что знаю всю глиптотеку наизусть. Да и, кроме того, я вовсе не думаю, что великих мастеров мы должны смотреть лишь в действительно артистических их произведениях, чтобы чем-нибудь от них попользоваться. Всякий, вышедший из ученичества, приобретает свое собственное мнение, суждение и взгляд. Великие мастера могут сообщать нам только некоторые особые качества: смелость, благородство, презрение к тому, чтобы употреблять мелочные средства для достижения мелочных целей. Но я могу заимствовать все это так же хорошо из бетховенской симфонии, какого-нибудь прелестного здания, картинной галереи или же из шекспировской трагедии, чтобы потом с пользою применить к своей собственной работе. Здесь же никто не может дать мне столько, сколько дает Рубенс, картины которого одни занимают всю эту залу. Лишь только подхожу я к нему, как тотчас же забываю все фотографические снимки модных сюжетов и прочие мерзости, позорящие искусства.
— Скажи сам, — продолжал он, указывая на стены Рубенсовой залы, — разве ты не чувствуешь себя здесь так же, как где-нибудь в глуши тропического леса, где природа неутомимо наделяет все изобильными соками, где все, прозябающее, двигающееся и живущее, дышит точно в упоении от своих собственных сил? Тут не может никому прийти в голову существование повседневной прозаической жизни, налагающей ярмо рабства на всех созданий, которая заставляет мужчин служить государству, женщин делает вьючным скотом семьи, лошадей впрягает в плуг и даже диких зверей выставляет напоказ в зоологическом саду или где-нибудь на ярмарке. У Рубенса же чудное создание Божие является таким, каким оно было сотворено в шестой день, голое и веселое. То, что мы так тщательно прячем в испорченном нашем обществе, пренаивнейшим образом делается здесь при дневном свете. Вот, например, смуглый, пылкий крестьянин, преследующий хорошенькую женщину, а тут спящие нимфы, к которым подкрадываются сатиры, небесная толпа блаженных и грешников — все это неприкрытое человечество живет и действует только для себя и не думает нисколько о том, что какие-нибудь щепетильные дураки смотрят на него и сердятся. Известно, что само по себе ничто не хорошо и не дурно, все определяется нашим собственным суждением. Здесь же этим созданиям, очевидно, некогда было рассуждать. Мы видим или полное и даже чересчур полное наслаждение жизнью, как вот там наверху у толстой жены сатира, кормящей своих близнецов, или же борьбу за существование. И борьба-то тут представлена в тропической силе, как будто бы дерутся тигры и змеи или буйволы и аллигаторы в девственных лесах! Вот львиная охота!.. Горас Верне, тоже художник не из плохих, написал картину на эту же тему. Но тут ты можешь видеть разницу между великим и маленьким в искусстве.
У Рубенса все смешалось в странную груду, так что руки не просунешь, страшная схватка, самооборона, грызутся, умирают, всякий мускул доведен до последнего напряжения, все в отчаянном и торжественном состоянии, так, что у зрителя сердце в одно и то же время и замирает, и ликует. Сила всегда отрадна. У француза же, напротив того, сделана картина, как будто бы для цирка; в ней одни лишь гримасы, но нет действительности. Относительно художественности можно сказать, что тут все линии сливаются, но понятны, несмотря на сильнейшие контрасты. Нынешний художник, несмотря на все совершенство техники, не в состоянии произвести ничего подобного.
Янсен простоял целых полчаса перед львиной охотой, как будто картину эту видел в первый раз. Потом, точно с трудом отрываясь от нее, он взял Феликса под руку и сказал:
— Ты знаешь, я вовсе не доктринер. Никто более меня не уважает других великих людей золотого периода искусства. Но мне все кажется, что у них, даже у самых величайших и бессмертнейших, нет полного равновесия между искусством и природой, и в большинстве случаев художественный вымысел преобладает над наивною естественностью. У Рафаэля, которого, впрочем, как говорят, вполне можно понять только в Риме, меня всегда поражал значительный перевес души над чувственной силой. Даже чудный Тициан и венецианцы… и у них только в некоторые моменты встречается эта райская беззаботность, эта красота, естественно рождающаяся из неистощимой матери-земли, это дуновение чистой могучей силы и свободы, тогда как Рубенс и его блаженные боги, по-видимому, никогда не знают для себя ничего недосягаемого.
В этом роде продолжал скульптор изливать свою душу перед другом. В то время когда они остановились перед картиной, на которой Рубенс изобразил себя самого гуляющим с прелестной молодой женой по саду и указывающим ей на куртину, засаженную тюльпанами, к ним подошла сзади
