В раю - Пауль Хейзе
— А теперь, — сказал он, окончив свой туалет, — теперь ты пойдешь со мной туда, куда мы ходим в каждый праздник и воскресенье. Ровно в двенадцать часов мы, рабочие пчелы, покидаем свои ульи и летим в громадный цветник, называемый пинакотекой, где запасаемся на целую неделю воском и медом. Слышишь, над нами отворяются двери? Это выползает сосед по улью, с верхнего этажа, славный малый, по имени Максимилиан Розенбуш, или, ради краткости, Розанчик, как называют его приятели. От природы он вовсе не забияка, но, скорее, предназначен для служения более нежным видам искусства. Его подозревают в сочинении целого тома любовных стихотворений, а флейту его ты час тому назад, вероятно, слышал тут наверху. И этот нежный Розанчик рисует самые ужасные батальные картины, преимущественно из войн Валленштейна и шведов, где кровь льется как вода и нет никому пощады. Рядом с ним есть еще мастерская одной барышни, достойной уважения и очень неплохой художницы. Знакомые зовут ее Анжеликой, настоящее же ее имя Минна Энгелькен. Это славная девушка… да вот она тоже спускается с лестницы. Ты сейчас же можешь с ней познакомиться.
ГЛАВА V
Действительно, на дворе ждала уже их странная парочка. На живописце, веселом, живом молодом человеке с довольно красивым белым и розовым личиком, была громадная серая пуховая шляпа с маленьким петушьим пером. Густая рыжевато-белокурая его борода так мало соответствовала белизне лица и розовым щекам, что он имел вид молодой девушки, нарядившейся разбойником и для того наклеившей себе бороду. Взглянув же на него поближе, нельзя было не заметить ясного, мужественного выражения светло-голубых глаз и часто улыбающегося красивого рта. Стоявшая подле него девица-художник, несмотря на свои двадцать-тридцать лет, по серьезному виду и решительным, смелым манерам, смотрелась точно его матерью. Лицо ее было одно из тех, о которых никогда нельзя сказать, хороши ли они или дурны, рот был несколько велик, глаза живые и ясные, вообще же она была небольшого роста и довольно полная. Из-под простой круглой соломенной шляпы видны были стриженые волосы. Остальной ее костюм не представлял ничего особенного.
Янсен представил Феликса, причем обменялись несколькими общими фразами. Анжелика тотчас же шепнула скульптору что-то, по-видимому, касавшееся высокого роста его юного друга и сходства его с неоконченным мраморным бюстом. Потом все четверо пошли по улице, в сопровождении собаки, шедшей за Феликсом и дотрагивавшейся по временам носом до опущенной вниз левой его руки.
Общество остановилось перед изящным одноэтажным домом, стоявшим в предместье посреди хорошенького садика. Розенбуш вынул флейту и заиграл начало арии «Мужчины, веселясь любовью». В доме никто не шелохнулся, хотя в окна, закрытые только легкими жалюзи, конечно, слышен был каждый звук.
— Толстяк спит или представляется, что спит, чтобы только мы оставили его в покое, — сказал художник, снова укладывая свою флейту. — Пойдемте!
— Андиамо! — подтвердила Анжелика. Она провела целый год в Италии и так усвоила себе некоторые особенно употребительные итальянские выражения, что они зачастую у нее вырывались совершенно невольно.
Разговор во время прогулки шел нельзя сказать чтобы очень живо. Янсен как будто погрузился в размышления; вообще с ним часто случалось молчать подолгу, так что другой раз в большом обществе он по целым часам не принимал никакого участия в разговоре. Когда же вдруг что-нибудь трогало его за живое, он говорил с поразительным красноречием. Феликс знал своего друга и не прерывал его задумчивости. Он осматривался вокруг и точно старался припомнить улицы, по которым ему еще студентом случалось бродить во время одной из вакаций. Розенбуш тоже не был в ударе разговаривать, и только Анжелика, державшая себя с ним как-то особенно по-начальнически и бывшая, кроме того, в этот день не в духе, так как она, по собственному сознанию, совсем замазала новую свою картину, не останавливаясь осыпала колкостями и насмешками своего соседа. При этом она хотя и обращалась к нему довольно фамильярно, но не забывала прибавлять к его имени «господин».
— Знаете ли, господин Розанчик, обдумывая картину, вы бы, чем играть на флейте, уж лучше декламировали свои стихи. Это, вероятно, и вас бы больше воодушевляло, да и ваши соседи страдали бы меньше. Я сегодня испортила кармином мою группу детей только потому, что ваше вечное адажио наводило на меня уныние.
— Зачем же вы не постучались в двери, уважаемый друг, как мы условились? Я заставил бы тогда тотчас замолчать «звуки моей флейты».
— Я бы так и сделала, если бы сегодня не было воскресенье, а то я все думала, вот сейчас пробьет двенадцать, и он без того перестанет!.. Ах, взгляните, какая очаровательная молодая особа — в голубой шляпке, там, в карете, рядом с молодым человеком, — вероятно, едут от венца! Нет, что за глазки… и как она смеется, и как при этом откинулась назад, словно избалованный ребенок…
Анжелика пришла совершенно в экстаз и, с живостью копируя только что проехавшую даму, откинулась тоже назад, заложив руки за голову.
Все общество остановилось. Никто не мог удержаться от улыбки.
— Прошу вас, Анжелика, умерьте ваши восторги, — проворчал Розенбуш. — Вы всегда забываете, что на вас обращены взоры не одного Бога и ваших братьев-художников, но также и профанов, которые не знают, что им думать о ваших чересчур развязных телодвижениях.
— Вы правы, — отвечала художница, которая испуганно оглянулась кругом и успокоилась, только увидя, что улица совершенно пуста. — У меня уж такая глупая привычка, которую я, еще будучи ребенком, тщетно старалась преодолеть. Мои родители нехотя брали меня с собой в театр, говоря, что я держу себя слишком неспокойно. Но когда меня что-нибудь взволнует, я забываю все свои благие намерения относительно соблюдения правил внешней благопристойности и достоинства. Когда вы посетите меня, господин барон, — сказала она, обращаясь к Феликсу, — вы, вероятно, удостоверитесь, что, по крайней мере на полотне, душа у меня меру знает. — Никто не нарушал молчания, а потому она продолжала: — Мы с Розенбушем действительно странный народ. Вот этот самый господин Розанчик, идущий тут так тихо и невинно, как будто он мухи убить не в состоянии, купается ежедневно по колено в крови и несчастлив, если ему не удалось убить в утро по крайней мере штук четырнадцать кирасиров. Я же, о которой друзья говорят, что у моей колыбели не стояли грации, я мучусь над пахучими цветами и смеющимися детскими головками для того, чтобы иметь
