В раю - Пауль Хейзе
— Тише, — сказала она, улыбаясь и вырываясь из его объятий. — Я не затем отослала Франциску, чтобы помочь вам забыть торжественное ваше обещание. Будем благоразумны, милый мой друг; это наша обязанность. Сидите смирно, вместо того чтобы смотреть на меня, и попробуйте меня выслушать. Знаете ли, что вы поступаете крайне невежливо, не слушая даже самых дельных слов единственно потому, что глаза ваши, несмотря на наше давнее знакомство, все еще стараются меня изучать.
— О Юлия! — воскликнул Янсен с грустной улыбкой. — Если б слова твои могли нам помочь, если бы разум, чувство и энергия благороднейшей из женщин не были бессильны перед бессмысленным упрямством богов и людей!.. Но говори, я зажмурюсь и буду слушать, — прибавил он и, закрыв глаза руками, уселся на софу.
— Знаете ли что? Вы и ваш юный друг страдаете одним и тем же недугом, — сказала она, прислоняясь к подоконнику.
— Не понимаю, какое сходство нашла ты между моим положением и положением Феликса.
— Оба вы явились на свет слишком поздно; оба вы ходячие анахронизмы, как отзывается сам о себе ваш друг в последнем своем письме. Жажда деятельности, обуревающая Феликса, и ваш художественный пыл, мой милый друг, не находят себе должного применения. Вдумываясь в окружающее, я часто говорю самой себе: где народ, государь, век, которые оценили бы эту силу духа, приискали бы этому творческому уму соответствующие задачи, могли бы его достойно вознаградить и воздать ему заслуженную дань удивления? Где поэт, который прибил бы сонет к дверям его мастерской? Где тот восторженный почитатель, который расставил бы шпалерами толпу, когда он идет мимо, как это случалось во времена древности? О, дорогой мой, я готова проливать кровавые слезы, когда подумаю, что, признанный лишь небольшим кружком приятелей и восторженных учеников, ты здесь только прозябаешь. Жизнь твоя проходит совершенно бесцветно. Тупая злоба и близорукое невежество избрали тебя целью ожесточенных своих нападок… Всякий раз, когда предстоит создать что-либо для украшения публичной площади или какого-нибудь здания, жалкие художники, недостойные развязать ремень от сапога твоего, бегают задними ходами и темными закоулками, чтобы отнять у тебя славу и первенство и отодвинуть тебя на задний план. Не качай попусту головой: я знаю твои убеждения в этом отношении, — знаю, как мало ценишь ты славу, приобретаемую угодливостью толпе; знаю, что ты охотно отдаешь ее в удел тем, для которых чужд божественный голос искусства. Но скажи сам: если б, например, сооружение памятника NN. (Янсен домогался получить эту работу, но ему, по обыкновению, было отказано) предоставлено было тебе, — да и потом продолжали бы давать тебе заказ за заказом, — то как общественное положение, так и настроение духа были бы у тебя совершенно иные. Не говоря уже о том, что тогда ты мог бы закрыть эту фабрику, как ты ее называешь, и не делать своим резцом ни одного штриха иначе, как по наитию твоего творческого духа.
Юлия говорила с возрастающим увлечением; Янсен с восторгом смотрел на ее сверкающие глаза и пылающие щеки; но, сделав над собою усилие, спокойно отвечал:
— Ты рассуждаешь умно и справедливо, но все-таки не отыскала самого больного места. Все, что ты говоришь, прочувствовано мной уже в ту пору, когда я стал осмысленно относиться ко всему окружающему. У меня был всегда свой собственный, независимый взгляд на художественные произведения. Я никогда не ценил слишком высоко похвалы и восторги толпы и все-таки стал тем, чем неминуемо должен был сделаться, даже если бы не желал этого. Воспрепятствовать этому было точно так же не в моей власти, как и помешать появлению моему на свет. Вообще говоря, условия, в которых я нахожусь, несравненно выгоднее тех, в которых находится Феликс. Понятно, что всякая внешняя деятельность одинаково закрыта для нас обоих. Наше время неспособно относиться сочувственно ни к великим произведениям искусства, ни к великим гражданским подвигам, к которым направлены все силы и стремления моего друга. Но я могу, по крайней мере, сам видеть и показать небольшому кружку приятелей наглядные результаты деятельности моего духа, тогда как дух Феликса проявляется только тем, что ставит его в разлад со всеми существующими порядками и условиями. Озираясь вокруг, я вижу, что немые существа, созданные моим резцом, остаются моими спутниками на всю жизнь. Я воображаю себя отцом, у которого много дочерей, составляющих его гордость и близких его сердцу: как ни тяжела была бы для него разлука с каждою из них, но с году на год ему становится все безотраднее и безотраднее на душе, видя, что ни одна из этих дочерей не выходит замуж, что все они бесприютны, хотя и находятся под его кровом. Разумеется, утешаешься тем, что судьбы не переспоришь. То, что выпадает нам на долю, поневоле принимаешь и переносишь как удел, ниспосланный свыше; но то, что исходит от самого человека…
При этих словах Янсен внезапно вскочил с места, схватил себя за волосы и подступил так близко к своей возлюбленной, что Юлия невольно отступила на один шаг.
— Феликс прав, — сказал он, — другого исхода нет. Надо выбрать одно из двух… Мы сделаемся свободными только по ту сторону океана. Юлия, если ты только в состоянии решиться, если тебе наше счастье так же священно, как и мне….
— Мой друг, — прервала его Юлия, — я знаю, что вы хотите сказать. Но чем серьезнее отношусь я к вашему… к нашему счастью — тем упорнее настаиваю я на том, чтобы мы распорядились с собою как можно практичнее, прозаичнее, попросту сказать — по-мещански. Ваш друг рожден путешественником, искателем приключений, может быть, даже завоевателем, а наш мир с вами заключается в этой мастерской. Разве мы можем взять ее с собою на корабль? Не думаете ли вы встретить у янки и краснокожих более тонкое эстетическое чувство, нежели здесь, у наших дорогих соотечественников? Нет, милый Янсен, я думаю, что, вооружась мужеством и благоразумием, мы можем завоевать свободу и независимое положение и по сю сторону океана. Вам, мужчинам, свойственно отчаиваться, мы же, женщины, не так легко расстаемся с надеждой. Притом же пробный наш год еще не окончился.
— Ты хочешь, чтоб я еще надеялся? — воскликнул Янсен. — Если б я находился в когтях тигрицы, ты бы с большим правом могла советовать мне не терять надежды и положиться на судьбу. Но от этой женщины я не могу ждать снисхождения. На свете нет ничего беспощаднее лживости — холодной, разукрашенной, обдуманной, бессердечной, всегда притворяющейся лживости! Ненависть и злоба могут охладиться,
