Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
В романе «Голова» соединились две равно значительные темы — это книга о главарях монархического правительства и о судьбах буржуазной интеллигенции в связи с судьбою империи. Но, обращаясь к прошлому, Генрих Манн не отрывался от современности. С высоты нового исторического периода он мог глубже проникнуть в тайны глухой подземной работы того антинародного заговора реакционных сил империи, которые развязали мировую войну, привели Германию к поражению, к национальной катастрофе.
В романе широко раскрыты взаимоотношения юнкерской аристократии, отчаянно цепляющейся за свое господствующее положение в правительственной клике, и крупной буржуазии, фактически властвующей в силу своего экономического превосходства, и их сближение на основе пангерманской идеи мирового владычества; показана зловещая роль военщины во главе с генеральным штабом в деле разжигания военной истерии и темные происки дипломатии; разоблачено позорное поведение трусливого и беспомощного рейхстага, превратившегося в орудие обмана народных масс, предательская политика правых социал-демократов, идущих на поводу у монополий, межеумочное положение интеллигенции, приносящей в жертву своему честолюбию высокие идеалы гуманизма и демократизма. Смелый и точный анализ всего этого сложного и запутанного механизма классовых отношений и связанных с ними событий придает роману большой исторический размах и идейную мощь.
Создавая свой роман в течение семи лет, писатель видел перед собой современную ему Германию и с большой тревогой думал о ее будущем, о той новой трагедии, которую готовят немецкому народу ожившие под крылом Веймарской республики черные силы реакции — монополисты, военщина, фашиствующие политиканы. Все это сказалось и в мрачном настроении романа, в возрастающей остроте и силе его обличения, в своеобразии его композиции, в явственной перекличке изображаемых событий с современным положением в стране.
Составляющая сюжетную основу романа история двух друзей, двух интеллигентов, Терра и Мангольфа, из которых, по определению автора, один — независимый, другой — склонен к низменной приспособляемости, постепенно входит в поток общественно-политических событий, сплетается с судьбами «больших» людей, стоящих за этими событиями, перерастает из истории нравов в историю империи. С большим драматизмом показывает Манн приближение катастрофы. Она надвигается с неотвратимостью горного обвала, сквозь шум которого мы слышим обращенный ко всем друзьям человечества гневно-пророческий голос писателя — патриота и гуманиста.
Вместе со всей империей устремляются к роковой развязке два немецких буржуазных интеллигента. Они начали жизнь как друзья, прошли ее разными путями как друзья-враги, но пришли к одному примирившему их концу — к банкротству и самоубийству. Один — Терра — погибает оттого, что его независимость оказалась миражем, а миротворческие планы, в которых было больше доброй воли, чем идейной ясности, рухнули вместе с завоеванной им карьерой; другой — Мангольф — уходит из жизни потому, что, следуя подлому правилу «служить, притворяться, угождать», он принял личину ярого приверженца завоевательной политики кайзера и становится благодаря этому рейхсканцлером, но в тот момент, когда империя подошла к своей последней черте и ей нужен был уже не лекарь, а гробовщик.
Особенно сложен и неуловим в своей изменчивости образ Терра — бунтаря, притязающего на роль народного защитника и трибуна. Очевидно, чувствуя это, автор в конце романа заставляет Терра раскрыть свое лицо. Он говорит: «Я вел жизнь каторжника, жизнь беглого преступника, который скрывает свой позор. Позором своим я был обязан лучшему во мне, моему человеческому достоинству. Благо тому, у кого его нет! Чтобы добиваться своего, я должен был лгать. Помогать в делах сильным мира, чтобы втайне подкапываться под них. Разыгрывать им на посмешище человечность, ибо там, где я живу, нет ничего смешнее, как поступать человечно. Так сам начинаешь заниматься делами, богатеешь и можешь разоблачать богачей. Я стал всем, чтобы только разоблачить их. А теперь заблудился на окольных путях. Целая жизнь лжи и обмана!»
Так в одном ряду оказывается анархо-индивидуалистское бунтарство Терра и холопская философия приспособления Мангольфа. Оба друга, при всем различии их способа жизни, — впавшие в аморализм индивидуалисты, плоть от плоти того общества, принципом которого является отсутствие всяких принципов, общества, в котором они всю жизнь искали свое место, в лжи и самообмане растратили свои дарования и энергию и обрели только пустоту и трагическое сознание своей бесполезности.
Однако, несмотря на то что Терра и Мангольф даны в романе крупным планом, раскрываемая в этих образах проблема оказалась отодвинутой на второе место более актуальными вопросами, связанными с горестными раздумьями Манна о Веймарской республике, о ее антинародной империалистической сущности, которую не могла скрыть от писателя никакая псевдодемократическая фразеология ее правителей и теоретиков. Вспоминая в 1943 году об этой поре, Манн писал: «Республика, последовавшая затем, была насквозь лжива: в этом настоящая причина ее краха. Она никогда не считалась с обстоятельствами, возникшими в результате прошедшей войны… С самого начала я считал, что всякая борьба за настоящую демократическую республику обречена на неудачу. Как публицист я сделал все, что было в моих силах. Но разве это чему-нибудь помогло? Легин, возглавлявший профсоюзы, вступил в соглашение с промышленниками. Уже Эберт связался с генералитетом. Я предостерегал до последней минуты, даже и министров лично. Власть осталась в тех же руках: у промышленников и юнкеров».
В этих словах слышится отзвук того душевного смятения, которое переживал Манн в середине 20-х годов, — того трагического разлада между желанием всеми доступными ему средствами бороться за подлинно свободную, демократическую Германию и предвидением неизбежности надвигающейся катастрофы, которое мы ощущаем в произведениях писателя этих лет.
Сознание того, что власть по-прежнему в руках у капиталистов и юнкеров, управляло пером Манна, когда он, завершая свой роман «Голова», вводил в него все больше таких сцен, как, например, заседание рейхстага, совещание генерального штаба совместно с промышленниками, сцен настолько политически сконденсированных и логически обнаженных, что в них почти исчезает грань между художественным и публицистическим словом. О том же думал Манн, когда в 1923 году писал самую острую и в то же время самую мрачную из своих новелл — «Кобес». Взяв прообразом одного из крупнейших немецких монополистов промышленности и прессы Гуго Стиннеса, Манн вывел в этой новелле нового Молоха, все-устрашающее божество, наделенное сверхчеловеческой силой и властью, способностью повергать к своим ногам все классы, присваивать себе все духовные и материальные ценности, созданные чужими руками и умом.
Но за Кобесами, могущество которых казалось Манну едва ли не роковым, он видел и другое: оживление и консолидацию демократических сил, открытые выступления рабочего класса против капиталистов и их фашистских пособников, и это служило ему не только противоядием от разочарования и пессимизма, но и могучим стимулом духовной деятельности, нового порыва к борьбе. Именно в это время, в
