Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Нехотя и с внутренним трепетом распахнул Линдер опасный труд, но вскоре, не веря своим глазам, начал листать его все быстрее и быстрее. Настроение его поднималось с каждой секундой, ибо симптомы, описанные почтенным доктором, вовсе не походили на те, что он сам недавно видел в госпитале. Ну, быть может, едва-едва, но никак не более того. Значит, он был прав! Конечно, он был прав! «Перо мне! – вскричал главный доктор города Москвы. – Перо и бумагу, стопку, нет, лучше две!»
Всего за три дня сочинил Линдер подробный мемуар – и представил его в надлежащие инстанции – о том, что чумы никакой в пехотном госпитале нет, а налицо только гнилостная лихорадка, возникшая от пренебрежения чистотой и допуска в больницу посторонних лиц. Этот документ имел в городе вес (читало его и высокое начальство), особенно потому, что за исключением двух-трех странных случаев, в округе госпиталя заболевших не было. Начальство, впрочем, посылало Линдера в госпиталь еще раз: проверить выводы мемуара и навести необходимый порядок. Линдер, однако, объяснил, что доктор Полонский обязан со вспышкой допущенной им лихоманки справиться самостоятельно, хотя он, конечно, не прочь оказать посильное вспомоществование мудрым советом.
Так что в воротах госпиталя разожгли большой костер, после чего доктор Линдер подошел к нему с внешней стороны и, превозмогая жар, благодушно выслушал доносившийся изнутри яростный (но уже и усталый) рассказ доктора Полонского. Не все было, конечно, ему ясно, но Линдер непременно кивал в ответ, иногда поворачиваясь в профиль и прикладывая ладонь к уху, и снова кивал, впрочем, устно своего согласия ни с чем не выражая. И даже согласился принять написанный в последние дни отчет Полонского о симптомах болезни и прочих важнейших подробностях госпитальной эпидемии при условии, что таковой отчет будет предварительно полит слабым уксусом, а потом прокопчен на его, докторовых, глазах над тем же самым костром. В течение четверти часа, не меньше. После чего честно, в перчатках, принял тетрадь, и положил ее в старый походный ларец. Для такого случая и не жалко.
«Коллега, – неразборчиво кричал из-за черного дыма Полонский, – коллега, прошу вас дать этой бумаге ход, вы же сами видите, что происходит! Это не лихорадка. Все до одного, почти все заболевшие…» – Линдер успокоительно махал руками. По приезде в управу он лично поставил ларец с отчетом коллеги в один из стенных шкафов в большой приемной. И зарегистрировал бумагу, как положено, в журнале входящих документов. Конечно, все по правилам, иначе подсудное дело. Тем более, свидетели были. И ведь через месяц-другой рассеются миазмы, можно будет перечитать, что он там понаписал, изобретательный такой. Коллега.
И еще раз приезжал Линдер к госпитальным воротам и услышал, что эпидемия идет на убыль. Новых случаев уже несколько дней не обнаруживалось, а все ранее заболевшие, как уже сказано выше… Значит, заразного начала, по-научному именуемого контагион, более в наличии не имеется. Quod, что называется, и erat demonstrandum. Говорите, эпидемия – вот вам, милостивые государи, утритесь. Карантин он, однако, в коротком меморандуме на имя городского полицмейстера рекомендовал не снимать. И не сняли.
Последним принял неравный бой с лихоманкой унтер-офицер Худяков, из боевых чуть не самый боевой, прибывший в госпиталь еще прошлой осенью для лечения ноги, с которой на самом излете повстречалась турецкая пика, выпавшая из рук убитого кавалериста. Загноилась унтер-офицерская стопа, пришлось делать резекцию. Но вроде обошлось, уже на поправку шел Худяков и неплохо должен был шагать по бренной земле, почти не прихрамывая. Уберегла его пресвятая Богородица. И пенсия была инвалиду положена знатная, и медаль выправлена. К родным он собирался на зиму, в Пензенскую губернию, думал даже невесту себе там приискать, может, и из девиц – совсем не старый он был мужчина, видом твердый. Знал унтер-офицер, что счастливый билет вытянул и церковь посещал неукоснительно, его батюшка остальным калекам в пример ставил.
Ох, как кричал Худяков, когда взяла его зараза за причинное место, когда распухло оно с английское яблоко. Чуть спустя за шею схватила злодейка, и утратил унтер-офицер голос, только мычал прерывисто, а уж как под руки залезла, то даже загребать ими перестал, только дергался и катался из стороны в сторону.
И больше в пехотном госпитале никто не умер.
40. Зуд тягостных сомнений
Уезжать, уезжать надо, и поскорее. На север, во самые льды, к медведям да оленям. В Архангельск или даже глубже: в городе-то самая кручина. И может к раскольникам, на Выг-озеро? Туда точно никакая зараза не доберется. Вот ведь придет в голову, прости Господи. Ужели б мог раньше о таком обороте в трезвом виде даже задуматься? А значит, лежало где-то в голове, ждало своего часа, вот ведь как, дорогой ты мой Василий Гаврилович.
И ведь ничего, ничего нигде в газетах не сообщается, а от того все вернее выглядят известия самые страшные, душные, что разносятся отрывистым шепотом. А ведь мы не в последних чинах состоим, но и нам, получается, лишнего знать не положено. Вот и теряешься в догадках, а спросить некого. И не очень-то такие расспросы приветствуются. Чешешь голову до волдырей, а клокочут в ней мысли аховые. Хочется вострепетать до смерти, забиться, застонать, уронить в руки лицо воспаленное.
То ли Брянск уже свалила та язва, то ли Смоленск… Да не в Москве ли она нонче? Но и обратно знаешь, самое худшее не всегда верное, у страха зенки с блюдца, а испуг общий на корабле или в боевом строю – предвестник смерти скорой и часто глупой. Ни к чему поперед ужаса глаза закатывать, всему от Бога известная пора, а прежде своего часа еще никто не умирал. Вот и мы торопиться не станем. Да и двор пока весь в Петербурге, навряд ли они поперек своего интереса да самого живота пойдут. Впрочем, иногда человек так истинную истину заболтать способен, что самого себя оной брехаловкой в первую очередь и обманет. Забудет, какая накануне словесных диверсий правда была, и побежит по тропинке ложной прямо в руки к охотникам. Господь, Он никаких обманщиков не любит.
41. Отбой
«С великою радостию доношу Вашему Императорскому Величеству, что моровая язва в пределах Первопрестольной столицы закончилась счастливо и скоропостижно в силу полного истощения заразных испарений от наступившего в генваре мороза, а также общих, по единодушному
