Петр Ильинский - Легенда о Вавилоне

Петр Ильинский

ЛЕГЕНДА О ВАВИЛОНЕ

Вавилон был золотою чашей в руке Господа: народы пили из нее вино и безумствовали.

Оправдание предмета

— А-а! Вы историк? — с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.

Эта книга — о Вавилоне. Не только и не столько о знаменитейшем городе древности, сколько о его образе. Книга историческая, потому что и город, и образ — плоды цивилизации и культуры — существуют (совместно и по отдельности) многие тысячи лет, а значит, являются предметом истории — науки о существовании человечества во времени. Науки, к которой человечество относится, как японский аристократ хэйанской эпохи к надоевшей, но очень уж искусной любовнице, одновременно лаская ее и ею же постоянно пренебрегая.

Почему Вавилон? Потому что он — самый старый, самый удивительный, самый первый. Первый Город, город-миф мировой истории (а наша цивилизация есть цивилизация городов), символ, на тысячелетия переживший реальный прототип и живущий поныне. Можно даже назвать Вавилон первым Мировым Городом по аналогии с позднейшими Римом, Константинополем, Багдадом, Парижем и Нью-Йорком, первым центром цивилизации открытого типа (в отличие от герметичных цивилизаций и культур, например, древнеегипетской или китайской). И случайно ли, что неподалеку от Вавилона и при прямом участии города-символа многие века раскручивалась пружина человеческой истории — как событийной, так и духовной?

Что важнее — город или его образ? Есть соблазн предположить, что образ, и уж наверняка он долговечнее. Но ведь без настоящего города, без его волшебных реалий образ никогда бы не возник. Поэтому не будем пренебрегать теми крупицами вавилонского бытия, которые донесло до нас время, и к тому, как оно их преломило.

Рискнем сказать, что в двойной истории Вавилона — истории города и истории его легенды, мифа о Вавилоне — заключена значительная часть человеческой истории вообще. По крайней мере, для ее постижения (именно попытка такового, а не перечисление приодетых фактов будет нашей целью) Вавилон предоставляет более чем достаточно материала, на полный охват которого мы не смеем претендовать.

Потому точнее всего будет назвать наш труд размышлением или комментарием, причем весьма произвольно составленным. Монтень по сходному случаю заметил, что комментаторов много, а писателей мало. Впрочем, сам он тоже не удержался и сочинил еще один комментарий, по содержанию, между прочим, довольно близкий творениям библейских пророков, к которым мы не раз будем обращаться на протяжении нашего труда. Подобно им, перигорец не раз задумывался о Боге, заинтересованно обсуждал древние тексты, современную ему политическую ситуацию, да и самые жизнь и смерть. В результате получилось произведение самостоятельное и долгоживущее.

Из этого следует, что доказательством ценности данного метода должен послужить его плод: в нашем случае неизвестно, насколько съедобный и съедобный ли вообще? Автор сознает, что решение сего вопроса от него не зависит и вполне традиционно уповает на читательскую снисходительность.

Оправдание жанра

В мифе история улетучивается: она, словно идеальный слуга, все приготавливает, приносит, расставляет по местам, а с появлением хозяина бесшумно исчезает.

Можно определить нашу книгу как очерк истории двух Вавилонов — реального и легендарного. Однако «историй» тоже бывает несколько, поэтому этот вопрос требует уточнения. Обычно при слове «история» на ум первым делом приходит дискурсивная история — связное изложение событий. Это понятие включает и собственно научную историю, поскольку отражать события можно как при помощи компилятивного набора дат, так и путем вдумчивого описания сложнейших социальных, этнических или культурных переворотов, происходивших на гигантских географических пространствах и занявших не одно столетие. Но в любом случае эта история опирается на материальные источники, излагается в определенной последовательности и — в идеале — с максимально возможным приближением к истине. Основывается она, в первую очередь, на фактах, а во вторую — на построенные на этих фактах теории и гипотезы.

Помимо дискурсивной истории, существуют еще два ее типа. Первой упомянем ее наиболее «антифактическую» разновидность, которую иногда называют мнемонической историей, проще — историей устной, а в более широком смысле — историей традиции, образа, идеологии. Частью культурного багажа любого человека являются образы прошлого — образы исторические, что часто означает память о событиях, которых попросту не было, о лицах, которые не существовали, и о многовековых традициях, выдуманных вчера или позавчера{1}.

Выдуманных ли целиком? Скорее всего, нет. Возможно, человек, иногда даже того не желая, просто немного подгоняет историю под себя, под свои верования, мировоззрение, мироощущение, под что-то духовно привычное, существовавшее очень давно, почти изначально. Древнее предание, статичная формула, описывающая бытие, и приемлемая во все времена, но не объясняющая и не стремящаяся ничего объяснить — это разве не миф?[1] Поэтому, пусть условно, назовем такую историю еще и мифологической или даже легендарной, осознавая, впрочем, что попеременное использование всех этих терминов может вызвать усмешку у знатоков предмета. Но ведь в том-то и дело, что культурная память общества иногда полностью легендарна, т. е. основана на небывшем. Чаще же она все-таки отражает реальное прошлое, но лишь в некоторой степени, одновременно питаясь вечно меняющимся настоящим. Принадлежащий коллективной памяти социума исторический образ почти никогда не рождается и тем более не сохраняется случайно без всяких к тому причин или побуждений. Поэтому мнемоническая история отнюдь не полностью противоречит истории дискурсивной, но путать их нельзя. Не забудем также, что с течением времени образ, существующий только как часть мифологической истории (не имеющий документальной основы) сам по себе становится фактом, после чего частью научной истории становится факт существования того или иного образа.

Откуда берется внефактическая, мнемоническая история? Чем она питается, поддерживается? Источника, по-видимому, два. Первый — желание простоты, а второй — желание красоты. Если первый компонент назвать присущей выросшему ребенку жаждой сказки, то второй есть следствие того, что слушатель обязательно будет настаивать на том, чтобы сказка была красивая или, по меньшей мере, хорошо рассказанная. Человеку свойственно любой дискурс, любой рассказ сводить к мифу — чему-то статичному и хорошо известному. Тем понятней такой рассказ, тем он легче запоминается, тем дольше живет во времени.

Красота же оправдывает миф, закрепляет его, действуя не на присущее каждому из нас коллективное бессознательное, а на сугубо индивидуальное эстетическое чувство. Закрепленным эстетически может быть только образ, дискурсу это недоступно. Связное изложение обыденной истины неинтересно ни художнику, ни зрителю. Художник, наперекор Платону, никогда не подражает действительности, особенно исторической. Он и не может описать ее во всех деталях, подробностях, временных изменениях. Любой художник питается ограниченным материалом, вдохновляется конкретным событием, образом. Для него это — лишь повод, подсобный инструмент творчества. И не это разделяет мастеров и ремесленников — один и тот же сюжет можно использовать для проникновения в глубины бытия и для сооружения дешевой бутафории. Как известно, все дело в самом художнике, но нас сейчас больше интересует зритель. Зритель же, особенно средний, как правило, нетребователен. Он зачастую успевает уловить лишь самую малость, самую поверхность. Он ждет не описания всего бытия, а только лишь детали, но обязательно яркой и интересной. Картина или даже многотомный роман, в подробностях изображающие Столетнюю войну, невозможны, произведений же искусства, посвященных Жанне д'Арк, пруд пруди. Что же лучше известно обществу — причины, ход и результаты реальной Столетней войны или легенда о Жанне? И почему?

Ответ на эти вопросы приводит к рассмотрению третьего вида истории — истории культурной. Обычно под культурой человечества понимают многочисленные камни, расставленные по музеям, тексты, полотна и прочее, — но это, скорее, ее продукт. Продукт культуры эстетической, которая отражает неопределяемое наукой стремление человека к прекрасному, и культуры этической — системы накопленных человеком знаний, влияющих на его, человека, поведение и на поведение образуемых им сообществ. Эстетический и этический опыт человека, а также накопление им конкретных знаний об окружающем мире (наука) и составляет человеческую культуру. Во временном измерении наука, как правило, движется прямолинейно и любит преемственность; этика держит путь по синусоиде, с многочисленными и не всегда объяснимыми повторами ошибок и находок, часто бесповоротно отказываясь от каких-то ориентиров, чтобы через несколько столетий к ним вернуться, а искусство, даже будучи загнано в те или иные идеологические или рыночные рамки, стремится двинуться куда угодно, лишь бы не повторить предшественников, особенно ближайших.