Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Я не знаю, как объяснить то, что ранним утром я прямиком направился к тому самому дому, не имея в голове ни плана, ни какого-либо понимания того, что я должен попробовать сделать. Можно было, впрочем, рискнуть… Помню лишь, что я убеждал себя: бедняга уже отошел в лучший мир, мне нужно будет только засвидетельствовать смерть и вызвать полицию. Таков мой медицинский и общественный долг, такова, более того, моя ответственность перед законом. Я даже запретил себе думать об ином исходе, и не взял с собой ничего, кроме обычной сумки с инструментами.
Больной был жив, несмотря на полное отсутствие ухода. Хотя я сам лишил его этой роскоши, запретив хозяевам к нему прикасаться, соседям заходить в дом, но ведь и правильно: сколько бы людей могли подхватить заразу, а потом разнести ее по городу. Таков жестокий закон эпидемий – ты должен оборвать болезнетворную цепочку вместе с жизнями тех обреченных, кому ты отказываешь в последней помощи. Впрочем, тогда я этого еще не знал.
Немец писал, что те, за кем ухаживают, выздоравливают чаще. Он вообще считал, что у моего пациента есть кое-какие шансы. Согласно приведенным в книге подсчетам, от недуга оправлялись каждый пятый или даже четвертый.
А ведь передо мной распростерся молодой мужчина, у которого было заведомое преимущество перед стариками и детьми, перед слабыми женщинами, имевшими обыкновение, по словам брошюры, впадать в предсмертную истерику, затрудняющую лечебные манипуляции. Однако делать теплые ванны автор категорически не рекомендовал, и писал что некоторые зачумленные испускают дух сразу после этой полезной в других случаях процедуры. Но мне повезло: больной лежал на полу и стонал. Воздух в тесной комнате был прелый и повышенная температура ощущалась на расстоянии. Я приблизился и откинул тряпье. Сердце мое упало. Темно-синие волдыри заполонили пах и поднялись еще дальше, до пупка. По словам книжного доктора, это означало скорую кончину. Не верить ему оснований не было. Я подумал о похоронах. Откуда взять гроб? И кто будет его заколачивать? Хоронить в рогоже опасно. Можно просто бросить в могилу, не спуская на веревках, но простолюдины к этому отнесутся плохо, без полиции не получится. И что скажет священник? Холстину, на которой лежал больной, надо бы тоже сжечь. А дом? Чей это дом? Хозяева робко переговаривались в единственной комнате по соседству – я не мог разобрать, о чем именно.
Был только один метод, который ученый немец сам даже не применял, но о котором слышал на лекциях, давно, в самой юности – и вот, решился не утаить его от бумаги. То есть от меня. И я, понимая всю маловероятность благоприятного исхода, стоял на месте и никак не мог заглушить сияние светивших в моем мозгу простых слов, укладывавшихся в один абзац. «Длительные ледяные ванны, суровые до такой степени, что пациент начинает испытывать боль от обморожения… Несколько раз в день… Давать больному отдохнуть не более часа и снова повторять до тех пор…»
Когда я подходил к дому, сновавшие по улице и галдевшие мальчишки разлетелись от моих ног, как воробьи, теперь же улица вновь гудела, как недовольная кормежкой рота. Было ясно, что узнав о приходе доктора, соседи столпились у ворот и просто так меня не отпустят. Я громко хлопнул дверью и пересек двор. Отодвинул щеколду и в неожиданно наступившем молчании вышел наружу.
– У кого поблизости есть в погребе лед?
38. Тревога
«Вынужден верноподданейше донесть Вашему Величеству о прискорбном, но, увы, не оставляющем сомнений событии. Моровая язва, грехами нашими, обнаружена в Первопрестольной. Мною, с согласия Его Преосвященства, принято решение освидетельствовать всех новопреставленных жителей московских, дабы с точностью уяснить размер поветрия и места его особливого скопления. Таково было наше единодушное суждение также и с господами сенаторами. Соответствующий указ уже отпечатан и объявлен всем чинам медицинским, кои, таким образом, истребованы мною к городской службе по экстренной государственной надобности.
Его Преосвященство вдобавок посчитал должным издать отдельное архиерейское распоряжение, запрещающее хоронить и отпевать покойных без прямого полицейского освидетельствования, о чем я, в благоговейности склонясь, поначалу составил некоторое смиренное сомнение, но потом согласился.
Также на имя мое сегодня поступила бумага на иностранном языке, без признака авторства, но написанная дельно. Предлагается известить население о том, что помощь больным должны оказывать доктора, а жилища несчастных необходимо поставить под полицейскую охрану и запретить к посещению. Сверх того, сократить число публичных собраний, а те, которых избежать нельзя, именно молебны, использовать для распространения нужных в таком случае гигиенических познаний. Лишних же в городе людей, особенно дворовых слуг, немедля отослать в деревни, что, конечно, представляется маловозможным. Да и об остальных рекомендациях я имею наивеличайшее смущение…»
39. Медицинская дискуссия
Первым заболел молодой гренадер Лоскутов, из недавних рекрутов, на войну так и не попавший, поскольку открылась у него на марше неостановимая кишечная хворь, и не мог он ни ружье толком держать, ни даже пригодиться в нестроевом вспомогательном деле. Оставили его в походном госпитале с другими негодными, а потом перевели в Москву. И постепенно оправился он от жестоких поносов, все меньше, все реже мучила его злая язва. Причиной была, наверное, иная пища или, например, вода. Неизвестно, ведь другим здешняя колодезная, а особливо речная вовсе не шла на пользу. А может, говорил доктор Линдер, человек опытный, своему молодому коллеге Полонскому, дело тут в тонких нервических переплетениях. Долго работал Линдер в провинции, всякого навидался, а теперь занимал важный пост в городском медицинском управлении, но подрабатывал в госпитале в качестве экстраординарного консультанта, одновременно как бы курируя его и надзирая. Пусть даже не боялся войны Лоскутов, и пусть не было в его болезни никакого обмана (а в том оба врача сомнений не испытывали), но известна в человеке и неявная нервность, проявляющаяся только в чрезвычайных обстоятельствах.
Потому, сходились эскулапы, и пошел на поправку Лоскутов, что признали они его к строевой службе совершенно негодным, а не от целебной московской воды и здешнего климата, целебным, опять же соглашались коллеги, никак
