Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Только теперь, в полтора дня, не сказав, по усталости от длительной госпитальной жизни, ни единого слова, сгорел гренадер от совсем иной лихорадки, что враз протянулась пятнами от колен до самой шеи: безо всякого поноса, а в жестоком бреду, с хрипом, мокротой, красными глазами. Закатил глаза и отошел. А назавтра заболел и сосед Лоскутова по койке и еще священник, что его отпевал и по позднему времени остался ночевать в одной из жилых комнат, для такой надобности содержавшихся.
Доктору Линдеру было о той оказии доложено через посыльного, ибо исполнительное дежурство в этот день как раз держал младший по должности Полонский. Из крепкого и чистого докторского дома, в самом Земляном городе, пришла рекомендация особых мер не предпринимать. В ответ же на следующее донесение – дескать, объявились в госпитале еще больные и требуется немедленно созвать широкий консилиум – с задержкой, уже под самый вечер, поступило неохотное согласие. Впрочем, доктор Линдер гарантировал присутствие сразу нескольких врачей, приписанных к московской медицинской палате, и приказывал ждать их завтра к десяти утра. Сам он в госпиталь до консилиума отнюдь не собрался, хотя у него и был присутственный день. Военного инспектора госпиталя, генерал-майора Бармина, Линдер пообещал проинформировать лично, а до той поры отнюдь не рекомендовал коллеге беспокоить чиновное начальство. Оба врача знали, что Бармин осведомлен о новомодном образе мыслей молодого доктора и таковых пропозиций вполне естественно не одобряет, а потому относится к его медицинским суждениям с явным и объяснимым недоверием.
Назавтра Линдера ожидал неприятный сюрприз. Выяснилось, что доктор Полонский не внял его разумным рекомендациям, а, опасаясь распространения болезни, поставил госпиталь на карантин «для скорейшего купирования образовавшейся в его пределах эпидемической вспышки». Последствия этого сказались незамедлительно. Рано утром, а может, еще и ночью, полицейский наряд обнаружил у соседней сточной канавы тело мертвого мужчины, скорее всего умершего от переизбытка алкоголя. Однако закон вообще, а в нынешних грозных обстоятельствах в особенности, требовал произвести освидетельствование трупа, для которого ревностные слуги закона немедля отправились в находящийся поблизости госпиталь. К их удивлению, больничные ворота оказались закрытыми, а караульный в сторожевой будке зачитал им приказ Полонского, из которого следовало, что в госпитале уже с десяток больных гнилостной лихорадкой, а потому въезд в него лицам немедицинской службы ограничен вплоть до иных распоряжений.
Дело тут же дошло до московского полицмейстера, коий в свою очередь послал запрос генералу Бармину, пребывавшему обо всем этом в полном неведении. Бармин же, поднятый с постели и в дурном расположении духа доставленный в городское полицейское управление, услышав имя Полонского, лишь фыркнул в усы, чем, однако, только раззадорил полицмейстера, приказавшего немедля везти себя в госпиталь, куда его как высшую, сразу после губернатора, законоисполняющую власть, непременным образом пропустили. Посему, понимал Линдер, Полонский полицмейстеру голову закружил, а уж всяких болезней, знал он по личному опыту, начальство боится больше всего, даже сильнее гнева начальства собственного. Знал он также, как пугает людей служилых, армейских и полицейских, всяких человеческих мук повидавших, зрелище гнойных язв да разъедающих плоть карбункулов, крики буйных да стоны бредящих. Потому был заранее настроен Полонскому во всем возражать, а лучше всего, коли представится случай, прилюдно поставить его на место. Но не вышло, и от того доктор Линдер разъярился еще более.
Эпидемия в госпитале уже была объявлена официально, и то ли по этой причине, то ли от желания уесть городское медицинское начальство, то есть его, Линдера, лично, собравшиеся на консилиум врачи единодушно согласились с Полонским. Налицо, написали они в протоколе заседания после осмотра больных, лихорадка гнилостная и заразная, необходимо взять сторону осторожности, а не легковесности, и на всякий случай счесть ее имеющей чумную природу. Госпиталь, продолжили они, необходимо временно изолировать, а меры, принятые дежурным врачом, признать правильными и оставить его ответственным за дальнейшее их исполнение. Тут доктор Линдер вовсе взбрыкнул и совершил ошибку, для его лет непростительную.
Пылал, пылал внутри, но держался и вдруг наотрез отказался подписать протокол заседания. «Это – не чума, милостивые господа, увольте». А коллеги, причем все как один, его в какой-то мере подчиненные или даже зависимые, – которых он как раз мог уволить с государственного довольствия, пусть и не без труда, – впечатлены таковым демаршем не были, и подписей своих не отозвали, а наоборот, подтвердили поименным голосованием. Тут же документ был запечатан и отослан по инстанции. Спохватился яростный Линдер, да поздно. И решил, что теперь-то уж точно надо стоять на своем, тем более что действительно отнюдь не на всех заболевших виднелись чумные пятна, известные из трудов знающих старинных врачей, и не сгорали пациенты разом в один-два дня, как то опять же из книг хорошо ведомо было уважаемым medicine doctoribus.
Речь его коллеги слушали без каких-либо эмоций и не комментировали. Линдер употреблял обидные слова – никто даже головы не поднял. Он процитировал одно из последних распоряжений самого высокого начальства, то самое, о недопустимости паники – ни один затылок не качнулся ему в ответ. Неожиданно Линдер сообразил, что почтенные доктора сейчас больше всего хотят поскорее убраться из заразного госпиталя, оставив скоропалительный диагноз на совести Полонского, а всех больных – на его же, Полонского, ведении. И не смог с ними мысленно не согласиться, а себя не отругать почем зря. Вот куда занес его глупый гнев на малознающего хвастуна-недотепу! Пришлось поэтому замолчать и сделать вид, что ничего не произошло. Впрочем, когда госпитальные ворота закрылись за ним, – без скрипа, но с важным треском, за которым послышался звук накладываемого на них изнутри поперечного бревна, – охватило доктора Линдера некоторое успокоение, впервые с начала этого сумасшедшего дня.
Только назавтра опять заволновался доктор: разные ходили по городу слухи, писались бумаги, посылались письма, ставились печати. Ждали особых распоряжений
