Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Горчаков достал нож и сел рядом с полковником на край нарт:
— Никак не привыкну, что нож не надо прятать...
— Точно, — согласился Василий Степаныч, — я тоже, беру в руки и озираюсь.
Они принялись чистить рыбу. Все стихло в природе, начинало темнеть, с неба падал редкий пушистый снежок. Леня зажег костер, и вокруг стало еще темнее. Каюр навтыкал подмерзших сигов и чиров мордами в снег на завтрашнюю строганину. Вскоре уха закипела в большом котле. Гусев растирал заправку из налимьей максы и рассказывал про оленей:
— У ненцев, у эвенков, у кетов маленько по-разному недоуздки крепятся, я у ненцев учился. Для грузов вот, — он ткнул в нарты, на которых сидел, — длинные нарты используют, на низких копыльях, а лыжи шире. Триста килограмм нагрузишь, те же четыре оленя и потащат. У местных все очень красиво продумано. Иной раз только и удивляешься! — Ефим замолчал, понюхал заправку и довольно посмотрел на всех.
Мужики тихие сидели вокруг огня.
— Как в пионерском лагере! — задумчиво хлюпнув забитым носом, проговорил Гринберг. — Мы в походы ходили, тоже костер...
— А ты, Георгий Николаич? — повернулся к Горчакову полковник. — Ты в лесу как дома, даже с оленями умеешь!
— Точно-точно! — с уважением закивал каюр.
— Приходилось по молодости...
— Где? — Гринберг подкладывал сучья.
— В разных местах, мне пятьдесят почти...
— Да ну?! — удивился полковник. — Думал ты постарше, Георгий Николаич... до лагеря-то в геологии работал?
— Запиши, фельдшером, — улыбнулся Горчаков.
— Про фельдшера мы знаем... Не хочешь, не говори... был бы ты настоящий фельдшер, у тебя бы спирт был! После такой рыбалки, да полкило фронтовых в баки залить! Гусев, точно у тебя нет?
Такой разговор заходил не впервые, но в этот раз каюр покосился на Гринберга:
— Ну что, начальник, достать НЗ под уху?
— Доставайте, что вы меня спрашиваете? Какой я вам начальник?
Гусев ушел в балок и вскоре вернулся с полулитровой бутылкой спирта. Поставил перед Кошкиным. Сам взял черпак и присел к котлу.
— Чур меня! — полковник осторожно взял бутылку. — Георгий Николаич, давай-ка в котелке разведем...
Разлили жирную золотую уху, у огня на широкой разделочной доске дымилась белая, разваристая гора рыбы.
— На весь лес пахнет! — полковник, затаив дыхание, разливал «божественный напиток». — Вот это денек у нас сегодня!
Разобрали посуду, полковник поднял свою:
— За свободу, ребята! За небо! — он махнул свою кружку.
И уха была хороша, и буханка из деревенской пекарни, оттаявшая у огня, казалась свежей, а местами и хрустела припекшейся корочкой.
— Вот, мне с непривычки шибануло! — радовался полковник, снова наливая спирт. — Давай, ребята, за что выпьем? За рыбалку? Скажи ты, Ефим!
— Давайте за ваших близких, кто остались там далеко! — каюр сказал негромко, в костер посматривал, выпил не торопясь. Все тоже выпили.
— Почему вы сказали, «за ваших»? У вас, что, никого нет? — спросил Леня, выпив и отдышавшись от спирта.
— Наверное, уже никого... ничего про них не знаю.
— Ты из крестьян? — спросил полковник.
— Ну, — кивнул каюр, раскуривая самокрутку от уголька. — У отца большое хозяйство было, благодаря ему я гимназию закончил в Воронеже, а потом разошелся с ним — я тогда революционер был, эксплуататоров ненавидел.
— И что же, уехал из дома?
— Уехал. Завербовался в Игарку, в школе рабочей молодежи учителем работал. Вначале Игарка веселая была, а в тридцать седьмом все руководство города арестовали, ссыльных нагнали на заводы... Я в низовья уехал, несколько лет рыбаком работал, потом охотником-промысловиком, во время войны на нас бронь была — на фронт не брали. — Гусев говорил неторопливо, просто вспоминал.
Полковник долил остатки спирта. Чокнулись, выпили молча.
— Бродяга я, а не крестьянин, уже и не охота ничего. Балок слепил и живу!
— А про своих почему ничего не знаешь? Так и не ездил?
— Ездил в 1936-м, раскулачили их. Всех увезли куда-то в Томскую область, — каюр подбросил в костер. — Я соседу — в школе вместе учились — свой адрес оставил, в Игарку приезжаю, а меня уже ищут. Стукнул сосед... я и уехал в Сопкаргу.
Помолчали, обдумывая. Полковник очнулся первым:
— Вроде и не в лагере, а и не очень-то ты вольный, Ефим! Один Леня у нас нормальный.
— Я? — Леня смотрел с нетрезвым испугом. — Я женат! У меня ребенок... но я развелся. Моя мама тоже в Москве.
— Почему развелся? — не понял полковник.
Гринберг хмуро молчал, даже головой тряхнул, не желая отвечать.
— Да говори уж, ты что, тоже беглый?! — благодушно пытал Кошкин.
— Я — нет! — быстро ответил Леня и замолчал, но потом заговорил насупленно и даже строго: — Моих друзей обвинили в заговоре! Это была провокация! Мы вместе учились в институте, у нас там ребята воевавшие были, после фронта, они не боялись обсуждать... Мы просто думали, что делать. Понимаете? Мы ждали, что после войны жизнь лучше станет, свободнее... — он посмотрел на всех твердо. — Мы говорили о культе личности. Ребят арестовали в прошлом году.
— Так вы настоящие заговорщики! Вы что же, шлепнуть его хотели? — спросил полковник заинтересованно и почти серьезно.
— Совсем нет, я же говорю, мы только обсуждали, искали пути выхода... считали, что мы как молодые специалисты обязаны помочь своей стране. Сталин — очень серьезная помеха в ее развитии. Среди нас были хорошие экономисты. За мной тоже приходили, но я тогда на «Волго-Доне» работал, канал строили, я как раз был на строительстве... — Леня разволновался и от этого еще больше захмелел, говорил сбивчиво, осматривал всех, ища сочувствия. — Мой начальник отсоветовал мне ехать в Москву. Меня почему-то там, на Дону, не искали, возможно ждали, когда вернусь... а вскоре начальник перевелся сюда, на 503-ю, и меня забрал с собой. Жена со мной развелась, иначе ее тоже могли арестовать, а у нас дочка маленькая.
— Если бы не уехал, лес уже где-нибудь валил бы! — подытожил полковник. — Получается, я из вас самый нормальный: сижу за дело — дал в морду члену военсовета фронта.
— Прямо в морду? — обрадовался чему-то Гринберг.
— Так точно, и сказал, сука, все, что о нем думаю!
