Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
По виду Василия Степановича понятно было, что делать так не следовало, но поступком своим он доволен.
— А у тебя, Георгий Николаевич, дети есть?
Горчаков курил молча, как будто не слышал.
— Что молчишь? — не отставал полковник.
— Не стоит, Василь Степаныч...
— Вы понимаете, — горячо заговорил вдруг Гринберг, пытаясь сосредоточиться от опьянения, — если бы я остался, вся семья могла пострадать. У арестованных ребят, даже у родителей жилье конфисковывали, одну девушку вместе с мужем забрали, а он совершенно ни при чем... Я спасал моих, мне непросто было, и жена не хотела развода, но меня еще могут арестовать. Я боюсь этого, да, это — честно!
Замолчали, только костер трещал да временами слышно было оленей в лесу.
— Вы не волнуйтесь так, товарищ Гринберг! Нам тут иногда лучше, чем там, на воле! — полковник поднял пустую бутылку из-под спирта, заглянул в нее и с сожалением швырнул в кусты.
— А как сейчас в Москве? С продуктами полегче стало? — спросил вдруг Горчаков.
— В Москве неплохо, — Леня посмотрел на Георгия Николаевича, не очень понимая, к чему тот спрашивает. — В деревнях очень бедно живут, многие голодают... На «Волго-Доне» крестьян много заключенных, такое рассказывают — невозможно поверить.
— В деревнях свое хозяйство — голодным не останешься... — не согласился полковник.
— Ой как останешься, — Гусев подбросил в огонь охапку сучков. — Я в Туруханске сошелся с хорошей женщиной, переехал к ней, устроился учителем, с северными надбавками зарплата получилась больше тысячи рублей. Вроде неплохо, но из них каждый месяц: на государственный займ — 150, холостяцкий налог — 60, подоходный — 80 рублей, сельхозналог с усадьбы — у нас огород был 10 соток — 180 рублей, страховые какие-то платежи за посев огорода, корову и дом — 130 рублей, сбор за регистрацию охотничье-промысловых собак, хотя я тогда не охотился... — я не все и помню, оставалось меньше пятисот. У Насти корова была, и она каждый год должна была сдать 40 килограмм мяса, 360 литров молока, 1 кожу, 120 килограмм картошки и 30 штук яиц. Кур у нас не было — все приходилось покупать! Молока она зимой, дай бог, литра полтора в день давала, а литр отдай государству... и чего там оставалось? Продали эту корову, а я снова ушел в охотники... Если бы не Енисей да не тайга, все тут ноги протянули бы давно, я не знаю, как люди в России живут? — каюр замолчал недовольно. — Помирали в деревнях от голода, чего тут и говорить, и в сорок шестом, и в сорок седьмом, сам видел...
Замолчали. Костер примолк, прогорая, в темноте слышно было, как, добираясь до мха, гребет копытом привязанный вожак да время от времени поблескивают его большие глаза. Каждый о своем думал, о своих семьях, оставшихся без мужчин. Гринбергу было полегче — он посылал своим деньги.
— Самый гребаный месяц этот февраль, — полковник поднялся, глядя куда-то вверх, в черноту небес, — вроде к весне дело, а до нее еще жить и жить.
Горчаков ушел в балок, растопил печку и лег. Мужики еще долго сидели, возбужденные откровенным разговором.
— Невежество и грубая сила взяли верх над человеческим достоинством, над высокими устремлениями к знаниям и свободе! Вот что произошло после революции! — слышался взволнованный голос Гринберга. — Самомнение невежества победило, Василий Степанович, такой чистый и мощный порыв к лучшему был загублен, какого, может быть, и не было в истории людей!
На другой день все работали без особого энтузиазма. Двигались по реке одним караваном, полковник из гусевского карабина убил на склоне лису-чернобурку. Они отправились за ней, а Гринберг подошел к Горчакову:
— Георгий Николаевич, я неправильно сделал, что уехал от своих?
— Правильно, Леня, не сомневайся.
— А вы сами почему так не сделали?
— Дурак был. Работал бы сейчас вот так вот каюром... — он кивнул на оленей, уставших уже и застывших неподвижно впереди его нарт.
Гринберг помялся, глядя в сторону охотников.
— А еще... я давно хотел спросить, вы к Норильским месторождениям отношения не имели?
— Имел.
— А Рожкова Бориса Николаевича не знали случайно?
Горчаков с интересом посмотрел на Леню.
— Мы работали вместе... Ты его знал?
— Я из-за него пошел в геологоразведочный, мы были знакомы. У него ваша фотография висела, такие же круглые очки! А что с ним случилось? Он исчез в конце тридцать шестого.
— Расстреляли Борю в Смоленской тюрьме... Я с ним по одному делу шел, но меня что-то спасло... Огромный, редкий талант... такого трудягу убили! — Горчаков шарил по карманам в поисках курева. Папироса дымилась в его рту. Он увидел ее, затянулся строго. — Ну ничего...
— Что ничего?
— Когда-то все станет известно... обязательно станет. Ты береги себя, Леня, кто-то должен будет все это понять. Если не ваше поколение, то, может быть, ваши дети? Или внуки?
— Вы считаете, мы не понимаем? Это террор против своего народа. Уничтожение людей по идеологическому принципу!
— Нам это сложно понять. Мы не знаем всей правды, не можем видеть масштабов репрессий, ни их результатов, наконец. И потом — вдруг через пятьдесят лет все эти тьмы замученных людей окажутся необходимой платой за что-то, о чем мы не догадываемся?
— Но как же? Человек — разве не самое ценное? Нет ничего, за что можно платить людьми!
— Мне тоже так кажется... — Горчаков чуть нахмурил брови. — Нужно время, чтобы выбраться из этих страшных событий. Люди должны осознать произошедшее как национальную трагедию, как тяжелейшую, трудноизлечимую болезнь, которая передается потомкам... А пока это только наш с вами вопрос, Леня.
— А наши близкие?
Горчаков молчал, глядя куда-то мимо Гринберга.
— А вдруг через пятьдесят лет люди не захотят об этом думать? — волновался Леня.
— Тогда мы мучились зря! — Горчаков улыбнулся. — Нужно не только время, нужны свободные люди, которые захотят все это понять. Только свободные могут этого захотеть.
Так они и двигались вверх по Турухану, обрабатывая стопятидесятикилометровый участок будущей железной дороги. Метели задували по несколько суток кряду, кончился хлеб, но никто не торопился, в пургу пили чай и много разговаривали, вспоминали свободную жизнь, даже Горчаков разговорился. О его домашних,
