Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
«Река Грез» была известная певица Монг Ха. Она обладала редким голосом и пела в увеселительных кварталах Ханоя. У нее дома постоянно собиралось несколько «ценителей музыки» — полудрузья, полулюбовники. Ву тоже был вхож в этот дом. Несколько месяцев назад какой-то богатый делец, уплатив все долги певицы, увез ее к себе в Винь-иен, где у него был роскошный дом в европейском стиле. Поклонники певицы были в отчаянии, они словно осиротели. Но вскоре Монг бросила своего покровителя с его европейским домом и вернулась к себе, в свое гнездышко под Ханоем. Для Ву ее приезд был важнее, чем ожидаемое вторжение японцев в Индокитай. Еще бы! Певица бросает богатого предпринимателя, своего «благодетеля» и возвращается на сцену!
— Ты, верно, и удрал из Лао-кая, потому что узнал о ее приезде! — улыбнулся Тоан.
Ву взял Тоана под руку.
— Прежде чем продолжить нашу беседу, прошу вас не называйте это место «Лао-кай», так его называют только французы. Его настоящее название «Ляо-няй», что значит «Старая дорога»...
— Замечательно!
Близилась ночь, но по дороге на Нга-ты-со шли толпы беженцев, нескончаемым потоком катились повозки, ехали велорикши. Едва друзья пришли на Нга-ты-со, как снова завыла сирена.
— Черт с ними! Раз уж добрались сюда, на остальное наплевать.
Где-то в конце переулка Ву постучал кулаком в дверь.
— Кто там?
— Два усталых, голодных странника. Окажите милость, впустите нас в эту святую обитель.
За дверью послышались оживленные голоса.
— Там какие-то ненормальные.
— Это, кажется, Ву!
Дверь приоткрылась.
— Ву?
— Извините, но это действительно я.
— Входите скорее! Во время воздушной тревоги стоять на улице не разрешается.
Огни в доме были потушены. Друзья шли ощупью, натыкаясь на мебель, в беспорядке расставленную по комнате. Ву чиркнул было спичкой, но со всех сторон раздался тревожный шепот.
— Погасите, погасите, а то оштрафуют.
— А где Монг?
— Я здесь.
Ву приблизился к певице и зашептал ей что-то на ухо.
— Как можно! Тревога же... Какой вы отчаянный!
— А нам какое дело! Пусть с японцами дерутся французы, нас это не касается.
— Ну ладно. Тогда идите наверх. Там не так слышно. А я попробую кое-что устроить...
Через несколько минут в небольшой комнатке на втором этаже, где горела лампа, прикрытая колпаком из газеты, раздались мелодичные звуки лютни и четкий стук фатя[46], то редкий, раздумчивый, то дробный и переливчатый, как соловьиная трель.
«Облака... облака... и небо, чистое... небо...»
Ву держал в руках небольшой барабан и, кивая в такт своей лохматой головой, отбивал глухие удары: тум... тум... Сейчас для него не существовало в мире ничего, кроме голоса Монг. Тоан полулежал на циновке, украшенной затейливым орнаментом, рядом с какой-то жрицей любви. Время от времени он отпивал из рюмки вино и брал с подноса закуски. Непривычный к вину, Тоан быстро пьянел. От трех рюмок у него уже закружилась голова. Что за голос! Не поет, а рыдает! Звуки лютни исполнены какой-то таинственной силы, а в маленьком кусочке бамбука, кажется, заложена живая душа. В этом пении все совершенство: и протяжные выразительные ноты, и речитативы, и внезапные смены тембра. С виду простая, безыскусная песня, а сколько в ней души!
«Не счесть... красы в природе... Не счесть... всех чувств человеческих... Эта гора с рекой, как и мы с тобой...»
Лицо певицы стало вдруг постепенно удаляться, расплываться и исчезло в тумане. Теперь уже пела не Монг, голос как бы отделился и порхал сам по себе по комнате. Голос этот бессмертен, думал Тоан. Он переходит из одной жизни в другую, выбирая для себя самых талантливых. В них он оживает вновь и звучит до тех пор, пока человек не умирает. Тогда голос выбирает себе другого... И так он живет вечно... Тоан стал что-то говорить. Он говорил и плакал. И Ву говорил. Он произносил слова, полные горечи и обиды... А потом все исчезло. Больше Тоан ничего не помнил.
II
Тоан ушел утром, оставив спящего друга в доме певицы. Он знал, что Ву может пробыть там еще несколько дней.
После вчерашней попойки он чувствовал себя неважно и не знал, за что приняться. Часов в десять объявили тревогу. Из его соседей никто не захотел уезжать, и каждый раз, когда начинала выть сирена, из домов выходили люди — в основном женщины и дети. Они садились возле неглубокой траншеи и судачили о разных делах до отбоя. Но сегодня с неба вдруг донесся гул, который нарастал с каждой минутой.
— Самолеты, вон самолеты!
Тоан выскочил во двор и забрался на крышу кухни. Высоко-высоко, под самыми облаками медленно летела стайка серебристых самолетов. Никто не знал, чьи они — французские или японские. Тоан почему-то подумал о Нине. Через час, когда прозвучал отбой, он надел шляпу и вышел из дому.
На улицах было многолюдно. Город кишел слухами: «Японские войска уже стоят за Ланг-соном! Японские корабли в заливе! Японские самолеты летают над городом!»
Из города тянулся нескончаемый поток повозок, груженных домашним скарбом. На ручных тележках и велорикшах везли продукты, постели и даже дрова. Все это катилось, тесня и обгоняя друг друга.
Тоан шел навстречу людскому потоку. Его удивило, что в районе, где жила Нина, двери почти всех домов были наглухо закрыты. Он остановился у знакомой двери и позвонил. Потом еще раз. Никто не открывал. Это встревожило Тоана. Видимо, что-то случилось. Он стал яростно дергать дверную ручку.
Из окна соседнего дома выглянула пожилая женщина.
— Вы не знаете, Нина дома?
— Ее нет.
Тоан уже собрался уйти, но тут женщина спросила:
— А вы откуда? Как вас зовут?
— Я работаю вместе с ней в оркестре. Меня зовут Тоан.
— Обождите минуту.
Женщина захлопнула окно и, стуча деревянными сандалиями, вышла на улицу со связкой ключей.
— Значит, вы Тоан?
— Да.
— Она вам тут кое-что оставила.
Не понимая еще, что случилось, Тоан встревожился. Женщина отперла дверь и провела Тоана в гостиную. В комнате было темно — ставни были закрыты. Женщина включила свет. Хотя все здесь стояло на своих местах, Тоан сразу понял, что Нина уехала. На креслах и на столе лежал слой пыли, чувствовалось, что рука хозяйки давно уже ни к чему не прикасалась. Боже мой, куда же она уехала?
Старуха открыла шкаф, достала футляр со
