Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
А вот в вареве или в жареве оленина не совсем хороша. Другое дело лосятина – нежна, светла, сладка, и борщ из нее можно приготовить, и котлеты навертеть, и с картошкой натушить, и в пирог мелконакрошенную с луком запечатать. Вот почему Рогозов не хотел упускать сохатых.
Громко, с отдачей звука в кабину, ахнул выстрел, следом, почти слившись воедино с первым выстрелом, – второй. Лось завалился на колени, выгнул жалобно, по-коровьи, длинную, чуть огорбатевшую к холке шею, будто спросить хотел: «За что?», потом подмял собственным весом ноги – Митя Клешня даже вздрогнул, услышав страшный костяной хруст, – врылся мордой в снег.
– Вот это добыча! – выкрикнул Рогозов азартно. – Это уже пища! – он словно бы помолодел в этой охоте, был потным, с живым блеском во взоре, с разгладившимся, смягчившимся лицом. – Давай попробуем в кузов завалить… Давай, Митя.
Редко, очень редко он звал приемыша по имени, наверное, только в самые сердечные, откровенные минуты, и Митя Клешня всей душой отозвался на этот призыв, весело вымахнул вслед за Рогозовым из вездехода на снег.
Лось не то что олень – лось тяжелый, и завалить его двум людям в кузов не под силу, тут целая бригада нужна. В быстро остывающем могучем нутре сохатого что-то скреблось, гукало, сипело – видать, работало сердце, легкие, еще что-то, хотя сам он был уже мертв.
– Поспешай, поспешай! – подогнал Митю Клешню Рогозов. – Время идет, стадо исчезнуть может.
И так они силились завалить «сопатого» маломерка в кузов, и этак, кряхтели и потели – все бесполезно: лось только задирал кверху стесанные желтые копыта, каменел на глазах – скоро совсем гнуться не будет, а в кузов заваливаться не желал – тяжела была добыча. Митя Клешня суетливо хлопал себя, словно птица, локтями-огузками по бокам, переживал: что же делать с «сопатым»-то, а, что делать? Рогозов, несмотря на азарт, потное, запаренное гоном лицо и нетерпеливую дрожь в теле, действовал спокойно и сноровисто. Достал из кабины веревку – была прихвачена из дома, – быстро скрутил ноги сохатому, вначале попарно, затем стянул вместе задние и передние, проверил, прочна ли скрутка, потом, задыхаясь и кряхтя, они кое-как, через силу, помогая себе коленями, накинули скрутки на буксирный крюк, для страховки сдавили еще пару раз веревкой, спаяв лося воедино с железом. Оставлять сохатого здесь, где ухлопали его, было нельзя – могли прийти волки, и тогда со сладким жаревом-варевом пришлось бы распрощаться – даже отбитый у волков он уже ни на что бы не годился. А так он будет скрестись хребтом по снегу, портить себе шкуру – и, если повезет, доскребется до заимки. Шкура будет дырявой, в лохмотья обратится – плевать! Шкура им не нужна. Дома ее полно, печь ею топить можно. Но если повезет и дальше и они добудут еще одного, то его придется наскоро разделать: второго буксирного крюка, за который можно было бы прицепить тушу, нет.
Тронулся вездеход, и сзади корябая обрубками рогов чарым, сдирая себе шерсть и кожу, стесывая отвислые, красные от крови губы, потащилась лосиная туша с печальной крупной головой.
Вездеход снова кинулся в погоню, и снова зазвучали выстрелы, частые, расчетливые, – приноровились они, редко уже какая пуля проходила мимо.
Они все-таки настигли второго сохатого – повезло, – это был уже не «сопатый», а настоящий взрослый лось, горбатомордый, тяжелый, усталый, с темным потным крупом – жар гона не успевал схватывать иней, напуганный, – и сбили с ног на удивление быстро: сломался зверь от одной пули. Развалили его, теплого, на несколько частей, кости порубили топором, шкуру, наспех срезанную и в нескольких местах посеченную ножом, бросили и, не потерявшие азарта – наоборот, еще более разгоряченные, не знающие угомона, влекомые сладким чувством стрельбы, гона за добычей, ошалевшие от щекотного запаха горелой селитры, понеслись дальше.
«Хлоп», «хлоп!» – два выстрела, прозвучавшие чуть ли не в унисон, слиплись, стали дуплетом, – угодили в цель, и в снегу закувыркались еще два зверя. Один, а точнее одна – комолая, с точеной благородной шеей и узкой мордой важенка, рядом с нею лег олень-подросток, видать, сынок, потомство важенки. Когда грузили добычу, Рогозов вдруг настороженно блеснул глазами, вытянул шею, вглядываясь в щемящую высь.
– Чего? Чего случилось? – забеспокоился Митя Клешня, заволновался неизвестно почему, ощутил в себе некую заморенность: вспомнился Воронков. Что-то слишком много крови на сегодняшний день. – А?
– Мотор, похоже, какой-то работает. Не пойму.
– Да? – Митя Клешня тоже напряг глаза и слух, стараясь уловить далекий гул, стащил с головы шапку, обнажив рыжастую голову, вздохнул, отзываясь на какую-то свою потайную думу, помотал отрицательно головой. Нет, наш движок только и громыхает. Да и кто тут может быть, кроме нас, а? Какая еще машина?
Рогозов взглянул на Митю Клешню недоверчиво, пот на лбу и щеках у него застыл, превратившись в ледышки, но Рогозов не замечал их, продолжал прислушиваться: не верил ни себе, ни приемышу.
– По снегу только вездеход и может корябаться. – Митя Клешня натянул на голову шапку и ткнул носком катанка в блесткую, догладка обработанную снегом гусеницу. – Исключено, чтоб другая машина была. Кроме этой коровы, – снова ткнул катанком в глухо звякнувший под ударом трак, – на полтыщи верст ни одной такой. Ахр-ря! Автомотовелофото какое-нибудь? Газик вшивый, с лысой резиной, зилок? Ха! Да они тут же на брюхо сядут – больше пяти метров по снегу не проедут. Самолет? Его дела в небе, а не на земле. – Клешня увлекся собственной речью, он сегодня в себе что-то новое почувствовал, такое, чего не было в нем раньше, отсюда и раскованность его. Он нужность свою, прикаянность, даже более – крайнюю необходимость собственную почувствовал, вот в чем секрет. – Да и не разглядит он нас с верхотуры. Человеки – козявки небось для самолета, а «атеэлка» – маленький жучок, во-о-о какой сверху – он свел вместе клешнявку, – чуть более дробины.
Нахмурился Рогозов: некстати Митя Клешня про самолет сказал – Рогозов собственную маету с покалеченным «дугласом» вспомнил.
– Вертолет, можа? – предположил тем временем Клешня. – Этот стрекозел – да-а, он где угодно ходить способен. Но опять же – какое ему дело до нас, а? Да и вертолетов-то – их два всего тут и имеется. И дел у них столько… – Митя тронул Рогозова за рукав. – Поехали, а?
Рогозов, продолжая прислушиваться – не раздастся ли снова рокот машины, вязкий
