Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Бери второе ружье, – скомандовал Рогозов Мите Клешне, – бей в добровольца.
«Доброволец» стоял с Митиной стороны, широко раздвинув ноги, упершись копытами чуть ли не в коренья деревьев, вот как глубоко умудряется выбить снег сильный зверь – мишень, очень удобная для выстрела.
Потянувшись, Митя Клешня ухватил за ствол вертикалку двенадцатого калибра – хорошее, безотказное ружье, – пожалел, что только два патрона забиты в стволы вертикалки, сюда бы неплохо многозарядный карабин, тогда б нащелкали оленей, как семечек, и лосей заодно прибрали бы к рукам, но, увы, нет достойного профессионального оружия, приходится баловаться любительским.
– Жаканы? – тихо спросил он у Рогозова, хотя можно было и не спрашивать: ясное дело, в стволы были жаканы забиты, литые пули для крупного зверя.
– Нет, пробки бутылочные, – спокойно проговорил Рогозов и, тихо высунувшись из кабины, приладил приклад к плечу. Целясь, притиснулся к нему щекой.
А звери, благородные, доверчивые звери, знающие человека, видевшие его много раз, но никогда не видавшие диковинных машин, какой была «атеэлка», знающие психологию охотника, но не знающие некоторых других вещей, не уходили. Хотя уходить им надо было как можно скорее, уходить самим и уводить с собою усталое стадо. Впрочем, разве уйдешь от быстроходной мощной «атеэлки»? Не дано, все равно они обречены на смерть, все равно олени пришли сюда, чтоб стать мясом.
Изогнувшись ловко, по-рыбьи, стараясь не стукнуть, не брякнуть ничем, Митя Клешня тоже выпростался из кабины – ему было не так удобно, как Рогозову, выбираться пришлось чуть ли не целиком, и стрелять надо было слева, справа – кабина, он приладился к ружью и уже было навел зернышко мушки на оленью грудь, как, разметав воздух в клочья, заставив встряхнуться деревья, громко ударил рогозовский «артбалет». От звука выстрела у Мити неожиданно лязгнули зубы.
Было видно, как пуля вошла в вожака, продырявив ему грудную клетку слева – там, где находилось сердце, вбила в оленье тело клок шерсти, обожгла горячим дымом. Зверь в первый миг не понял, что с ним произошло, вздернул голову – глаза у него были злыми, искрящимися от фиолетового света, совсем коровьими – надо же! Хоркнул тихо, оглушенный ударом. В следующее мгновение новый жакан прошел совсем рядом с сердцем, застрял в хребте, опалил оленя неведомой страшной болью, хорканье перешло в крик, с заиндевелой светлой морды посыпались в снег мелкие брусничные капли, потом, прорвавшись, хлынули густо, разом, вызывая у стрелков озноб и сочувствие – подобное всегда вызывает сочувствие, каким бы хищным охотник ни был, – а вот из ран кровь, странное дело, не текла, не могла пробиться – пули прочно заткнули раны пыжами из драной оленьей шерсти.
Зверь вскинулся на дыбы, задирая передние ноги к деревьям, кромсая копытами воздух, счищая сучки и корье, хрипя, заклиная небо, чтобы не посылало больше грома и секущего жуткого огня, но надломленный пулей позвоночник не выдержал и зверь рухнул на колени.
Хотя, прежде чем рухнуть, он поймал своим телом третий жакан – Рогозов не удержался, перезарядил ружье и выстрелил еще раз, снова целя в сердце. Но олень уже падал, и пуля прошла мимо сердца.
Второй, испугавшись, взвился прыжком в воздух, ловко, словно циркач перевертываясь на лету, распластался над снегом в полете, разрезая телом пространство, и Митя ударил ему уже вдогонку, почти неприцельно. Пуля выдрала клок мяса на ляжке, и ноги зверя по самые копыта окрасились кровью.
– Стрелок, – недовольно пробурчал Рогозов, – только в тире жестянки щелкать, – и когда Митя Клешня хотел выпалить во второй раз, остановил его, повысив голос: – Не жги патроны! – Добавил: – Все равно он от нас не уйдет, через сто метров от потери крови выдохнется.
– А тогда чего же сам три патрона потратил на вожака?
– Но то же был вожак.
След умчавшегося оленя был густо обрызган алым – такая полоса даже в непросветно глухую ночь бывает хорошо заметна, потому Рогозов и был спокоен: действительно, через сто-двести метров зверь пробьет грудью чарым, запрокинется на спину и задерет в небо копыта.
А вожак был еще жив, он шумно дышал, выбивая из себя фонтаном кровь, поднял голову, засипел прощально и, словно человек, обвел взглядом небо, зацепился глазами за солнечный холодный катыш, проскользил по залепленным снеговыми нашлепками сосновым и пихтовым макушкам, напрягся в последнем крике и ткнулся головой в собственную, уже застывшую и ставшую окаменелой, покрытой блестящим алым льдом кровь.
– Быстро его в кузов! – скомандовал Рогозов, выбил из стволов в ладонь пустую теплую гильзу, вставил новый патрон. Второй патрон уже был загнан в ружье – перезаряжать свой «артбалет» Рогозов умел на удивление скоро.
Заваливать оленя в кузов – дело плевое. Было б что заваливать.
Второй олень действительно ушел недалеко, Рогозов был прав. Минут через семь они настигли его, подивились: на мелкой, забусенной кровяными брызгами полянке этот рослый зверь крутился по-собачьи, стараясь губами дотянуться до раны, хоркал сипло, мучался, не понимая, что же его так злобно кусает, не дает покоя, лишает сил и высасывает последнюю кровь, что?
– Посмотри на свою работу, орел, – Рогозов недовольно приподнялся на сиденье, потом неожиданно ловко – вот что значит охотничий азарт, подобранность мышц, натянутость нервов – просунулся в проем дверцы и с маху, почти не целясь, выпалил. Угодил точно – олень мгновенно надломился и, продавив телом чарым, затих в снегу.
А по лесу уже неслось, неслось тревожное, хриплое, пугливое хорканье, взвизги самок, треск сучьев, хлопки сбитых с деревьев и шумно падающих наземь твердых нашлепок снега, запаренное дыхание, скрип. Даже гудение мощного мотора не могло заглушить эти звуки.
– Вперед! – ткнул ладонью в ветровое стекло Рогозов. – Стадо уходит!
– Не уйдет, – бормотнул Митя Клешня сипло. – Не дадим.
Взревел мощный вездеход, пошел пластать под себя лесок. Деревья тут тощие, хрупкие, ногой подшибить можно, не то что машиной, с легким покорным кряхтеньем валились они под железное днище, и Клешне невольно чудилось: сидит он за рычагами танка, в боевой атаке находится. Вот ведь как воспламенился Митя Клешня. Вдавился он в сиденье, завозил руками, дергая послушный вездеход то влево, то вправо.
– Не балуй! – прикрикнул на него Рогозов, словно на маленького, а Мите сделалось обидно: чего это Рогозов раскомандовался? Если что, он с ним церемониться и чикаться не будет – поступит, как с желтоглазым телеграфным столбом, с этим… с Воронковым.
