Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Только вот так, стоя на помосте за рычагом тормоза, можно почувствовать страдальческую дрожь земли, ее печаль, услышать стенания и тихий задавленный плач, понять ее готовность отдать человеку все, что у нее есть, и одновременно – сохранить, утаить свои богатства, не допустить до них никого – обычное противоречие, закон природы, нам можно понять и тепло и холод матушки-земли, ее сытую тишь и голодное недовольство. Земля есть земля, и Корнеев сейчас ощущал ее как никогда, проникался нежностью и сочувствием к ней, старался не причинять боли и, кажется, делался от этих стараний мудрее, старше. Ротор вращался медленно, сотрясался всем своим тяжелым телом от напряжения, от движений челюстей автоматического ключа, цепко, со стоном сдавивших колонну буровых труб. Помост раскачивался, словно палуба судна, угодившего в свирепый шторм, вместе с помостом шатались-тряслись деревья, снег, небо.
Коновалов исчез куда-то – похоже, в дизельной скрылся. Появился, жуя бутерброд. На отметке две тысячи триста пятьдесят метров Корнеев тормознул. Началась мучительная, долгая операция по подъему труб – это ведь все свечи надо извлечь из земной глуби, разобрать, подготовить к следующему спуску – два часа драгоценного времени на это уходит. Корнеев оглянулся: за спиной должен был стоять Коновалов, но тот снова куда-то подевался, возможно, на сей раз побежал к себе в балок утепляться или в столовку, опрокинуть кружку горячего чая, – словом, растворился дядя, будто призрак, но Корнеев не злился на него да и не имел права – сам ведь, добровольно взгромоздился на «штурвальный мостик», изъявил желание приобщиться к укрощению земли – ох и выспренно же это звучит! – отставил бурильщика на время в сторону. А тот, не будь дураком, воспользовался дармовой свободой.
Стало холодать, и хотя засиненный, торжественно-светлый день был еще в самом разгаре, даже солнышко время от времени проклевывалось в небе, посылая вниз слабые прозрачные лучи, а мороз все-таки брал свое, ловко ухватывая жесткими грубыми пальцами кожу лба и щек, заставляя людей приплясывать, выстукивать ногами чечетку. Самый раз погреться – испить кружку крепкого обжигающего чая.
Коновалов, вон он, объявился, родимец – бежит по тропке к буровой, спотыкается, радужное облако дыхания, словно сгусток, парит над ним, никак не хочет оторваться и улететь в морозный простор – вот диво дивное, все в стужу липнет к человеку, даже дыхание, воздушная пыль, – несмотря на полноту, по-козлиному вздергивает ногами, перемахивая через рытвины-увалы, снеговые намерзи, все ближе и ближе к «штурвальному мостику».
Одолел Коновалов лесенку помоста, вскарабкался на осклизлые, покрытые ледяной коркой доски, стер морозную пыль с лица, выдохнул:
– Беда!
Так и вскинулся Корнеев, его будто током прошибло: неужто сработало это самое правило: беда не любит ходить в одиночку. Выкашлял из себя осипший, сдавленный стужей вопрос:
– Ну?!
– Воронков в балке без сознания лежит. Весь кровью облитый. Поранен сильно, кажись. Либо еще хуже – убит.
– М-м-м-м… – Корнеев дернул свободной рукой, вывернул ее кистью вверх, сделал резкий жест, возвращая ее на место, – совершенно неподконтрольное движение. Поморщился горько: – Кто? – И чувствуя, что Коновалов не понимает его вопроса, прокричал громко, во весь голос: – Кто его убил?!
В ответ Коновалов лишь приподнял плечи: он не знал, и это незнание вывело Корнеева из себя. Он схватил Коновалова одной рукой за отвороты старенького, затрещавшего в проймах полушубка – новый, полученный у кладовщика при поступлении на работу, как и положено, хозяйственный Коновалов берег, – притянул к себе. Другую руку Корнеев продолжал держать на тормозе.
– А кто ж, Коновалов, знать должен, кто? Это же наш товарищ!
Но при чем здесь Коновалов, при чем?
Корнеев, ощутив, что он на мель сел – в самом прямом смысле, отпустил Коновалова и какой-то скособоченный, только что бывший яростным, жестоким, а сейчас жалкий, пришибленный, не похожий на обычного Корнеева сделал короткий выразительный жест, извиняясь за вспышку.
– Ладно. Быстро на «атеэлку» и в Малыгино его, там хорошая фельдшерица есть в медпункте. Если жив – подсобит, лекарствами напичкает. Крови, говоришь, много? Убит?
В ответ Коновалов нагнул голову, будто был в чем-то виноват.
– «Атеэлки» нет.
– Как нет? Где она?
– Да этот самый… однорукий… в Малыгино уехал.
– Тьфу, черт! Тогда на санях, на салазках, на шубе, на чем угодно… Бегом! – Но когда Коновалов повернулся, чтобы снова бежать к балкам, Корнеев словно бы протрезвел, остановил его: – Впрочем, стоп! Держи тормоз. Продолжай подъем инструмента!
Крепко вцепившись пальцами в рукав коноваловского полушубка, подтащил к рычагу тормоза, словно ребенка, хлопнул ладонью по плечу:
– Командуй! – сам скатился с помоста вниз, помчался к балкам.
Погрузить беспамятного, окровавленного Воронкова на легкие, сшитые из хорошо просушенного дерева санки, подбитые для скользкости узкой пластинкой металла, было делом минутным, и трое рабочих бегом, зная, что от проворства их, крепости ног и легких зависит, возможно, жизнь этого желтоглазого, похожего на грача парня, поволокли его в Малыгино, стараясь, чтобы полозья санок попадали в утоптанную середку, проходящую как раз между двумя широкими искромсанными полосами, оставленными гусеницами «атеэлки».
А вездеход в это время кромсал гусеницами снег в четырех километрах от буровой, Митя Клешня обходил ее, специально творил крюк, чтоб никто не увидел, поддевал носом машины сугробы, разметывал их, словно воду, в разные стороны, одолевал жуткую бездонь, которую летом не то чтобы одолеть, а подойти к ней близко нельзя было: высунет пучеглазый водяной длинную цепкую руку, выдернет из-под мышки кусок вонючей слепящей ряски, метнет в глаза, и пока будешь крутиться волчком на одном месте, соскребать с физиономии подарок, утянет в холодную жуткую глубь. А сейчас – вона: с песней и звоном катит Митя по бездне, нисколько не беспокоясь, что перед «атеэлкой» вдруг поднимется, перегораживая дорогу, мохнатолицый дядя с прилипшими к голове и телу кусками торфа и сопревших водорослей.
Рогозов молча горбился на сиденье рядом.
Несколько раз они останавливались, натыкаясь на оленьи стежки-вдавлины: не так уж и много их пришло, оленей этих, голов
