Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Неловко морщась, помогая себе зубами, ороговелыми прочными ногтями, потея и жмурясь, сковырнул металлическую шляпку с бутылки. Небрежным движением сдул ее на пол, полстакана налил себе, полстакана Воронкову.
– Слухай, сколько уже рядом мы живем, месяца два, наверное, в этом балке, – Митя обвел глазами нехитрое походное жилье, скудные задымленные стены, на которых ничего, кроме чумазых кепок, одной продырявленной в темени шапки да выцветших до бумажной белесости картинок, выдранных из журнала и приколотых проржавевшими от влаги кнопками, не было, заморгал часто, растроганно, чем здорово тронул Воронкова, – а я, например, до сих пор не знаю, как тебя зовут. Как?
– Михаилом, – отозвался Воронков готовно. – Можно Мишкой.
– О! – округлил рот Митя Клешня. – Так вот в чем дело, Михаил! Бабу мы, дураки, не поделили, э-э, э-э, э-э, – он жалостливо покачал головой, – ни креста, ни совести у нас нет. Еще б чуть – и стреляться готовы были бы.
– Ну, это неверно…
– Чего неверно? Я же вижу. По глазам твоим вижу, туман в них вон плавает, и карбюратором своим, – он хлопнул себя по груди, – им вот чувствую. Не-е, друг, еще чуть – и готовы мы были б стреляться. Да. Не знаю, как ты, а я такое желание имел. Признаюсь. Раза два мысль у меня такая мелькала. А из-за чего стреляться-то? Из-за Вики, ахр-ря! – вскрикнул Митя Клешня, неверяще мотнул головой. – Тьфу! Я вот с нею давеча поговорил и все выяснил. Не подхожу я ей, – Митя Клешня неожиданно ширкнул носом, почувствовал, что изнутри к горлу подступает жалость, поднимается, подвигается вверх, словно дымная волна, еще минута – и захлестнет, утопит его, утянет в свою теплую душную глубь. Но он справился с ней, перекрыл шлюзы, выставил заплотку, и волна жалости послушно откатилась назад. – А раз не подхожу, чего счеты сводить? Твоя Вика, твоя, а не моя… И давай мы на этом мировую заключим. Выпьем вот. Лады? Чтоб не собачиться, а по-нормальному жить.
– Давай выпьем. Спасибо тебе, – растроганно пробормотал Воронков, – спасибо. Даже не думал, что ты такой… Большой души человек. Просто молодец! Не думал…
– А ты думай, – назидательно произнес Митя Клешня.
– Непреложная истина, – Воронков сдернул с головы шапку, бросил ее на топчан, запустил пальцы в густые, жестяно затрещавшие волосы. Проволочная щетка, скребок, которым моют, холят лошадей, а не волосы, от кого он только их в наследство заполучил?
Клешня взглянул на часы – надо было спешить, Рогозов с ружьями уже ждал на заимке. Почувствовал в себе азарт, желание двигаться, стрелять. Он поднял стакан:
– Давай выпьем за мир, за дружбу и чтоб никогда больше не ссориться. А?
– Давай, – Воронков стрельнул желтыми глазами в Митин стакан, – ты вроде сейчас за рулем… Не боишься, что прихватить могут?
– Кто-о? – протянул Митя Клешня вопросительно. – Кто прихватит? Кругом тайга, а в ней никаких иных милиционеров, окромя медведей, нет. И не бывает. Да и то мохнатые до весны в берлогу залегли, не до регулировки движения им сейчас, – Клешня коротко хохотнул. – Поехали! За мир и дружбу.
Решительным махом Митя Клешня опрокинул стакан. Подмигнул Воронкову, подбадривая – пей, чего ждешь? Но тот медлил, и Клешня понимал, почему тот медлил – на буровой был сухой закон, и Воронков как всякий дисциплинированный человек (в Заполярье служил, исполнительным солдатом, отличником боевой и политической подготовки был, разве такой позволит себе ослушаться?) мешкал. Колебался Воронков, хотя и знал, что колебание – признак слабой воли. С одной стороны, хотелось с Митей Клешней помириться, а с другой – выпившим на помосте появляться нельзя было! Можно, например, рукавом в трансмиссию угодить, и тогда пойдет ломать, крушить человека машина, выплюнет из собственной пасти раскатанным в лепешку. А кому этого хочется?
– Ну, чего же ты? – тихо спросил Митя Клешня, и по его голосу Воронков решил, что если он сейчас не выпьет – не только не помирится, а еще хуже сделает – обретет врага уже на всю жизнь.
Если говорить откровенно, Митю Клешню со всеми его угрожающе-косыми взглядами Воронков не боялся, но очень уж не хотелось «собачиться», говоря языком того же Мити, жить в ссоре – в балке должен быть мир, покой и тепло, постоянно радушная обстановка, в которой отдыхают тело и душа, и образовавшуюся трещину-ломину надобно не расширять, превращая в черную глубокую пропасть, а заделывать прочным строительным материалом, цементировать взаимным доверием.
– Ну? – Митин голос сделался еще тише.
– Сейчас. Погоди. Дай с духом собраться, – Воронков с шумом вытолкнул из себя воздух и, стрельнув в последний раз трезвым взором в стакан, поднес его ко рту. – Закуски бы какой-нибудь…
– После в столовку к Вике забежим – кинет чего-нибудь нам на зуб.
Воронков согласно смежил веки и, осторожно приблизившись к стакану ртом, начал пить, звучно прихлебывая, стукаясь зубами о край стакана. Митя Клешня внимательно следил. Когда Воронков запрокинул голову, Клешня коротко размахнулся и ударил кулаком по донышку стакана. Стакан выкрошил Воронкову передние зубы, разорвал губы. Замычав немо, Воронков упал на пол, и Клешня что есть силы двинул его сапогом. Один раз, потом второй.
– Оставайся тут, отдыхай, – пробормотал он и выскочил на улицу, одеваясь на ходу.
Вездеход вот он, стоял рядом.
– Целуйся теперь со своей кралей ненаглядной, если будет теперь, чем целоваться, – снова пробормотал Митя Клешня. Оглянувшись – нет ли кого поблизости? – он зорким взглядом пробежался по балкам. Понял, что никто за ним не наблюдает, никому он не нужен сейчас – прыгнул в кабину, включил скорость и на малых оборотах тихо тронулся в Малыгино.
На льду реки дал полный газ.
Глава девятнадцатая
Прошла борьба моих страстей, Болезнь души моей мятежной…
Денис Давыдов
От металлического тяжелого гуда, раздающегося рядом – будто по земле шли танки, – трясло не только помост, трясло и землю с прочно вцепившимися в нее рукастыми мрачными соснами, и небо, и бывшие когда-то сыпучими, а теперь отвердевшие снега, и людей, которые находились сейчас на буровой. Все содрогалось, кренилось из стороны в сторону, будто земля попала в огромный железный «грохот» – трясучее приспособление, в котором золото отделяют от пустой породы, щебня, кусков глины и гальки. Если двадцать минут назад для подавленного недоброй новостью Корнеева весь мир, все предметы были окрашены в один лишь цвет и все люди были на одно лицо, то сейчас он уже немного оправился. Он ждал очередной отметки, когда можно будет взять керн, посмотреть, что за камень, на который наткнулись.
До очередной отметки, где следовало
