Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Воронков эту летучую мысль угадал, рассмеялся:
– Я, мужики, одно время на Сахалине работал, в Охе. Есть там такой город, рыбно-нефтяной, так охинские братья-кореши очень часто в пятницу садились в самолет и летели на субботу-воскресенье в Хабаровск. Пивка попить. Специально летали. Благо, в Хабаровске с хлебной брагой положение прекрасное, завод там отменно работает. Тешат себя мужики два выходных дня, пиво пьют, вяленой салакой похрустывают, авоськи пивными бутылками до отказа набивают, в воскресенье вечером – на самолет и назад в Оху, чтобы в понедельник утром снова на трудовую вахту заступить, соцобязательства выполнять.
– Не врешь? – поинтересовался Митя Клешня.
– Не-а, – бездумно отозвался Воронков, склонил голову низко к столу. – Чего мне врать-то? – Обратился с призывом: – Мужики, буфет этот надо сейчас штурмом брать. Иначе нам пива не видать как собственных ушей.
Им повезло – они добыли тогда пятнадцать бутылок свежего «Жигулевского». Целых пятнадцать! По две бутылки на нос и еще одна бутылка на розыгрыш: надо было кидать на пальцах, чтобы она кому-нибудь целиком досталась. Не делить же ее на глотки, черт побери!
Ох и славное же было то застолье! С громким, милым сердцу любого общительного человека разговором, с байками, в которых не всегда поймешь, где правда, а где выдумка, с черным хлебом, намазанным горчицей и посыпанным солью – лучшей закуской к «Жигулевскому»… Но это было давно.
Итак, чем же он может насолить Воронкову, чтобы счет, словно в честной футбольной игре, был равным? Митя Клешня пока этого не знал. А счет равным обязательно должен стать, иначе Мите не бывать Митей, в обиженных он ходить не привык.
В это время из балка выскочил Корнеев, на ходу натянул на себя добротный, хорошо пошитый полушубок – Митина зависть, вымахнул на тропу и хотел было унестись с птичьей прыткостью, не замечая ничего и никого, но Митя Клешня оборвал его лет окликом и лишь потом обратил внимание, какое странное лицо у Корнеева: темное, растерянное, на котором необычно и чуждо застыла мертвая улыбка.
Корнеев остановился, посмотрел на Митю и словно бы не узнал его. Шевельнул губами, произнося что-то. Мите почудилось, будто Корнеев вопрос задал, но вопроса он не услышал.
– Мне вот что… Мне еще одну ездку в Малыгино нужно сделать, – Митя Клешня хотел было пояснить, для чего нужно, он и причину даже придумал, но Корнеев слушать не стал, слегка только руками пошевелил.
– Раз надо, значит, надо, – голос его был глухим, незнакомым.
Повернулся, чуть ли не бегом устремился по тропке к буровой. Но в следующий миг остановился, будто на некий барьер, который совсем невидим, наткнулся. Повернул к столовой, на большой скорости пронесся мимо Мити Клешни. Чумной какой-то сегодня начальник, шарики за ролики у него, видать, зашли. Похоже, очередной втык по рации получил.
– Вика! – позвал Корнеев с порога.
Та проворно выметнулась из-за перегородки.
– Вика, скажи, пожалуйста… – Корнеев замялся на секунду. – Ты брата моего Костю хорошо знаешь?
Глаза у Вики сделались удивленными и круглыми, как у птицы.
– Это летчик который? – и когда Корнеев кивнул, наморщила лоб, круто приподняла брови, вспоминая. – Два раза… или три, не помню точно уже сколько, видела его у вас, и все.
Вика не лгала. Не могла она лгать, не умела, если бы прозвучала хотя б одна фальшивая нота, отголосок, краска, тень, он засек бы это, уловил, и тогда все станет ясно. А тут – ни намека на фальшь, ну нич-чего буквально. Значит, кто-то пустил сплетню, кому-то нужно это было. Но кому? Вот тут-то надо было раскинуть мозгами. Запутанная история.
– А в чем дело, Сергей Николаевич?
– Извини, Вика. Потом как-нибудь расскажу… Извини!
Клешня сообразил: имея такое разрешение на руках, он может делать все, что захочет. Похвалил себя за шустрость, за сообразительность.
Дверь корнеевского балка распахнулась снова, и появился Воронков. Увидев Клешню, как ни в чем не бывало – и катанок прибитых к полу вроде не было, и обиды, ну будто ничего не было – поднял руку в приветствии, зазвенел противным своим, наполовину бабьим, наполовину птичьим голосом:
– Ты слышал? Глиняный пласт кончился!
– А по мне один краковяк, кончился он иль не кончился, – Клешня почувствовал удовлетворение, глядя, как растерянно сбавил скорость Воронков.
– М-да… – Воронков покрутил головой, ему словно бы гвоздь в ногу впился. Лицо плоским, как сковородка, сделалось.
– Вот именно. М-да… – подтвердил Митя Клешня и, прихватив с сиденья вездехода драгоценный груз, быстро сунул его за пазуху: если водку увидит Корнеев – отнимет, на буровой сухой закон. Соблюдается строго.
Хотя Корнееву было сейчас не до этого, он просто не заметил бы ничего. Ему даже не дано было различить сейчас цвет неба, не дано было увидеть пушистой сыпучести снега, глубокой сонной печали тихих сосен – Корнеев двигался к буровой сам как во сне. Махал руками, поднимал и опускал голову, дышал лишь потому, что это когда-то было заложено в нем природой и родителями, наукою жить, и теперь привычки, инстинкты двигали им, создавали для окружающих видимость, что перед ними человек, а не манекен.
И вместе с тем где-то глубоко в мозгу, в темных тайниках вспыхивали слабенько, задавленно две светловатые точки, два очажка – один очаг горя, другой – радости, и непонятно было, как они могли уживаться вместе. Может быть, по извечному странному закону: черное всегда сосуществует с белым, несчастье со счастьем?
Он не заметил Клешню, не останавливался, сбитый его окликом, на тропке, не говорил с ним, ничего не знал, не ведал, не помнил, что дал разрешение на поездку «атеэлки», – все это проскользнуло мимо его сознания, не задержавшись там ни на секунду, ни на миг. На буровой оглашенно выл дизель, лязгал, ворочался устало автоматический ключ, из последних сил стискивая челюсти – тут шла работа.
– Ну что? – прокричал Корнеев, поднявшись на скользкий от наледи и пролитого масла помост.
– Глину прошли, – отозвался бурильщик Коновалов, новый человек в бригаде. – Камень грызем. Похоже, известняк.
Корнеев диковато, влажными от напряжения и беды глазами глядел на бурильщика, будто бы не веря в то, что бесперспективный пласт кончился, начинается известняк – камень, предваряющий богатый юрский слой. Хотя до юры, как геологи называют добротный древний пласт, еще далеко: бурить и бурить… Юра проходит где-то на глубине трех тысяч метров.
– Раствор держите! – прокричал Корнеев бурильщику.
Тот мотнул головой, поправил сползшую на нос шапку.
– Раствор в норме, по «гетеэну» – один и четыре десятых.
Случается, что бурильщик
