Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
У Мити руки дрожали, сделались неверными, потными – и куда только подевалась его давешняя ловкость? – «атеэлка» шла рывками, дергалась, уходила от оленьего следа то влево, то вправо… Он готов был взять весь сегодняшний день назад, вернуться в утро, без задержки промчаться мимо малыгинской кооперации, не думая ни о каком «зеленом змие», мирно поговорить с Воронковым и угостить его пряниками, а вместо охоты завалиться спать, прислушиваясь сквозь сон к недалекому, ставшему таким привычным, даже домашним рокоту работающей буровой.
Эх, вернуть бы все это назад, отработать время вспять – и он прожил бы этот день по-иному. Совсем по-иному. Но не дано было – вот и тряслось у него что-то внутри, сдавливало дыхание; лицо его, широкое и полное, как только что вынутая из печи коврига хлеба, неожиданно заострилось, словно у мертвеца, черты сделались мелкими, неприметными, глаза выцвели, совсем стали маленькими, как конопляное зернышко, линялыми – все в нем начало сдавать.
– Ровнее веди машину! – прохрипел Рогозов, и Митя Клешня, подстегнутый этим задавленным, лишенным тепла и жалости криком, на мгновенье выпрямился, взор его прояснел, и он увидел совсем недалеко от машины загнанное оленье стадо, которое уже не могло бежать – плелось, обреченное, оглушенное стрельбой, грохотом моторов, вонью, болью, страхом, еле-еле тащилось оно по чарыму. Не стадо это уже было, нет, а дохлое, выжатое до последней кровинки-жиринки, ходячее мясо, и только. Мясо, что и в пищу-то, наверное, теперь не годится.
Вертолет снова сделал круг над «атеэлкой» – было понятно, что летчики предупреждают стрелков, требуют прекратить гон, стрельбу – естественно, они засекли вездеход, и теперь седокам-пассажирам, любителям оленины-лосятины несдобровать – ответить им придется, перед судом предстать, вот так. Если за лосей-оленей стрелки штрафом могут отделаться, то за пальбу по вертолету – вряд ли. Затрясся Клешня, захныкал, кривя лицо, не обращая внимания на грозные взгляды Рогозова: жаль было Мите себя и свою загубленную жизнь.
Хотел прикрикнуть на него Рогозов, да не стал – бесполезно это было, приемыш от страха уже потерял контроль над собой и поэтому не уйти им, не оторваться от преследователей – все, надо ставить точку!
Рогозов считал – еще с давней поры, с первой империалистической войны, что искусство проигрывать – не менее важное и трудное, чем искусство одерживать победу. Побеждать могут разные люди – с совершенно различными характерами и биографиями, с разной военной подготовкой и боевым даром, а вот достойно проигрывать, сохранять в себе крепость духа, не чувствовать себя расплющенным, смятым, уничтоженным – такое дано только сильным. Рогозов считал себя сильным человеком – и имел на это все основания.
Вертолет снизился, прошел над самой машиной, не боясь никаких выстрелов, разметал, рассеял в разные стороны оленье стадо – звери побежали кто куда, и это окончательно добило Рогозова: гоняться за каждым оленем в отдельности – уже не охота, а пустая трата времени, беготня.
Взревел гулко и мощно мотором вертолет: он предупреждал…
– Предупреждаешь? – прохрипел Рогозов и вдруг резко выкинул руку в распахнутую дверцу, сложил пальцы в общеизвестную комбинацию. – На-кось, выкуси! Видел это? Видел?
И когда вертолет снова сделал круг и опять прошел низко над «атеэлкой», Рогозов выставил из кабины ружье, будто зенитку, сделал еще два выстрела. Он словно бы с ума сошел, Рогозов, – может, это и есть на самом деле? – костлявое лицо его полыхало темным кирпичным пламенем, глаза, злые, пьяно светящиеся, буквально выкатывались из-под бровей, верхняя губа нервно дергалась, обнажая прочные, древесного цвета зубы, – страшен был сейчас Рогозов.
Мите Клешне показалось, что последние два жакана, угодившие в вертолет, нанесли ему какой-то ущерб, как бы рану. Словом, то, чего раньше не было. Тело вертолета, будто нечто живое, пробила дрожь, сквозь рокот моторов проклюнулся странный звон, хруст, словно в этой умной и сильной, хотя и старой, машине что-то отломалось, шлепнулось на дно железного брюха.
В следующий момент Мите Клешне показалось, что из-под вертолетного винта выхлестывает дым, слабый и пока что неприметный, прозрачный, лопасти, завращавшись быстрее обычного, начали рубить, уничтожать этот дым – примету катастрофы, у Мити что-то сразу осыпалось внутри, словно холода ударили: осенний лист начал падать, дробью заскакала зрелая ягода, сбитая ветром, – затряс Митя плечами в страшном ознобе, показалось: рухнет сейчас вертолет. Но нет, машина резко пошла вверх, становясь сразу невидимой, звук ее стал тише и на несколько минут вроде бы исчез совсем – слышен был только грохот собственного Митиного сердца да звяканье металла «атеэлки», и всё – тишь самая настоящая наступила, но вдруг вертолет, появившись впереди, пронесся совсем низко над «атеэлкой», из-под закопченного смрадного пуза на вездеход выплеснулась прозрачная водянистая простыня, с грохотом прошлась по железному верху кабины, густо протекла в кузов, сквозь приотворенные двери и окна просыпалась в кабину. Митя Клешня не сразу понял, что это такое…
Глава двадцатая
Все течет, все изменяется – свидетельствует седая мудрость. Так было. Так есть. Так будет.
Виктор Астафьев
Проснулся Владимир Корнеев с ощущением какого-то сосущего холодка, поселившегося в нем, сжимающего горло, выбивающего мелкую, покалывающую сыпь на коже. Но вот какая вещь – вместе с сосущим неприятным холодом он почувствовал облегчение. Наконец-то закончилась, пришла к логическому финишу вся эта история, оступись в которой он хотя бы чуть-чуть – и голову себе мог бы сломать. Ведь узнай о его связи с Валентиной кто-нибудь в обкоме партии, сразу бы нагоняй получил, и показался бы тогда ему белый свет с копеечку.
«Эх, Корнеев, друг-товарищ незабвенный! – он невольно зевнул. – Не новое все это. Да и пора ныне не та – за такие вещи сегодня на ковер не вызывают, в крайнем случае пожурят легонько – и аминь!» Скосил глаза в сторону, увидел в предутреннем мраке Валентину, лежащую рядом, улыбнулся, почувствовав в груди знакомое нежное тепло. Дотронулся ладонью до обнаженного гладкого плеча, с которого соскочила шелковая бретелька, и этого почти невесомого прикосновения было достаточно, чтобы Валентина проснулась. Вначале задрожали, разжимаясь, ресницы, потом он увидел ее глаза, в них возникло что-то живое, яркое, обдало Корнеева горячим светом.
– Доброе утро! – шепотом произнес он.
– Действительно доброе, – Валентина потянулась. – Который час?
– Еще есть время.
– Чтобы
