Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Не помню, – пожал плечами Корнеев. Ему неожиданно сделалось стыдно: одичал в своей работе, ничего-то он, кроме чертежей, схем, геологических разрезов и выкладок не знает. Приподнялся на кровати.
– Чего это вид у тебя такой гордый сделался? – насмешливо поинтересовалась Валентина. – Орел на скале.
– Да я все о своем думаю.
– Ты все-таки решил уйти к Татищеву?
– Не знаю. Ответа я пока не давал.
Оделись быстро, без лишних слов.
Выйдя из номера, по длинному, мрачноватому коридору, застеленному толстой темной дорожкой, попали на широкую деревянную площадку, заставленную кадками с пальмами, – вестибюль этажа, где за старым письменным столом, несколько не соответствующим дорогой обстановке гостиницы, сидела дежурная.
Дежурила сегодня аккуратная строгая женщина в очках, обрамленных блестящей латунной оправой, с гладко зачесанной седой головой – ее Корнеев знал еще по прошлым приездам, – кажется, дежурную звали Аделаидой Григорьевной. Да, точно, Аделаида Григорьевна!
– Доброе утро, Аделаида Григорьевна, – стараясь придать своему голосу как можно больше беззаботности и одновременно тепла, любезности, поздоровался Корнеев.
Та внимательным, спокойным взглядом окинула Корнеева с головы до ног, задержавшись почему-то на носках его начищенных, излучающих радужный блеск ботинок, потом строго посмотрела на Валентину. Собственно, Аделаида эта, возможно, и не была такой строгой, но очень уж много официальности, какой-то вежливой ледяной озабоченности вносили в ее облик чиновничьи очки. А с другой стороны, почему бы и нет – она ведь была на службе. Корнеев не удержался, подумал с некоторым раздражением: «Словно в микроскоп рассматривает!»
Взгляд Аделаиды сделался строже: чем-то ей не понравилась Валентина… А может, эта гостиничная блюстительница, эта крепость в очках, сама неприступность, будь она неладна, усекла, в чем суть? Если усекла, то дело худым концом может обернуться: сообщит администрации, а там сидят ребята ретивые, хлебом их не корми – дай поразвлечься, живо настрочат цидулю на работу, обвинят во всех смертных грехах, аморалку припишут. И пойдет, и пойдет вертеться колесо.
Но пока ничего этого не было, пока Аделаида строго и холодно рассматривала Валентину.
– Вот… Позавтракать собрались, – пробормотал Корнеев сконфуженно, без должного, так сказать, энтузиазма.
Аделаида на это бормотание – ноль внимания, и тогда Корнеев, которого словно бы озарило провидение, засунул руку в карман и ловким бесшумным движением извлек новенькую несмятую пятерку – «хрустик», положил на низкий колченогий стол, который давным-давно пора было пустить на растопку.
– Это вам на конфеты, – обретая учительскую учтивость, проговорил он, – в честь предстоящего Нового года.
До Нового года было еще ой-ой сколько времени.
Взгляд богини Аделаиды смягчился, она коротким деловитым движением выдвинула из стола ящик, смахнула туда пятерку.
– Благодарю вас, – поклонился Корнеев вежливо. Честно говоря, благодарить должен был не он, а Аделаида Григорьевна.
– Ну и нравы! – уже в лифте вырвалось у Валентины.
– Зато можно жить спокойно. А спокойствие, оно, знаешь, всегда оплачивалось и будет оплачиваться деньгами. И вообще, – Корнеев задумчиво притиснул палец к губам, – человек обретет настоящую свободу и настоящее спокойствие, когда у него есть деньги. Раз есть деньги – значит, их надо тратить. Чтобы жить спокойно и свободно.
– Эх, ты, грешник-грешник, – вздохнула Валентина. Похоже, Аделаида – воплощение кристальной и моральной твердости – произвела на нее впечатление. Распахнула сумочку, где было зеркальце, заглянула в яркий солнечный овал, ловя глазами отражение.
– Точно. Грешник я, – согласился Корнеев.
Вышли на улицу. Завтракать в эту пору лучше всего было в кафе на улице Горького, которое открывалось на удивление рано – раньше гостиничных буфетов. Кормили там вкусно и дешево. Обслуживали быстро.
Утро над Москвою занималось прохладное, асфальт был грязным и влажным.
Завтракали молча. Валентина думала о чем-то своем. Корнеев, вяло ковыряя вилкой яичницу-глазунью, изжаренную в самый раз, с жидким желтком, с белком, запекшимся до коричневой сухости по краям, размышлял о вчерашнем дне, о потерях и приобретениях, прикидывал, что же принесет день нынешний. Склонился от света над столом, чтобы лицо оказалось в тени. Прислушался к тому, что творилось у него внутри. Замер, ощущая гулкие, встревоженные удары сердца, быстрый бег крови, томление, что у него появилось в мышцах, во всех членах, – кстати, обычное состояние в преддверии нелегкой схватки. А схватка на государственной комиссии сегодня будет нелегкой. Вспомнил о предложении Татищева, подумал, что есть все-таки настоящие люди на свете, которые, находясь на другой стороне баррикад, проявляют и высокое благородство, и великодушие.
Поднял голову и чуть не поперхнулся глазуньей – к их столику шел Сомов. Вот чутье у человека! Сверхтонкое, будто у хорошей охотничьей собаки. А ведь, выходя сейчас из гостиницы, Корнеев подкоркой своей, подсознанием, интуицией определил, что вне гостиницы он вряд ли столкнется с Сомовым. Может столкнуться только в гостинице. И вот тебе раз. Краснолицый, мрачный Сомов, тая в поблескивающих голубых глазах ехидство, приближался к ним.
В следующий миг в мозгу возник вопрос: а знаком ли Сомов с Валентиной? Валентина, проследив за взглядом Корнеева, увидела идущего к их столику Сомова, полюбопытствовала:
– Кто это?
Значит, они не знают друг друга. Валентина появилась, когда «солдат не в ногу», которого не жаловали ни в обкоме, ни в геологическом управлении, паковал свои манатки, скручивал в узлы имущество и вместе с мебелью собирался отбыть в иные веси.
– Да так… один, – неопределенно отозвался Корнеев, – человек с рыбьей фамилией.
– А вид у него, будто он потомок герцога какого-то или попечитель благородного учебного заведения.
– Мир этому столу! – довольно добродушно приветствовал их Сомов, что никак не соответствовало ехидству, столь явно и красочно излучаемому его бурым индейским лицом. – Можно ли к вам присоединиться? – поинтересовался он вежливо. – Не помешаю?
– Не помешаешь, – отозвался Корнеев.
– Не слышу энтузиазма в голосе, – хмыкнул Сомов, – что случилось, собрат по нефтяным мытарствам? Не с той ноги встал? Иль в трамвае, может, кто-нибудь на полу пальто наступил?
– Чувствую себя неважно, – проговорил Корнеев. Валентина бросила на него взгляд. – Давит в груди какая-то ерунда. Будто в тесную одежду меня засунули.
– Температура есть?
– Нет.
– Лучше всего, когда есть температура – хоть бюллетень будет обеспечен. А неплохо бы бюллетенчик заполучить, а? Можно со спокойной душой завалиться в постель, переждать неспокойные времена… И не надо маяться.
Все эти разговоры – кокетство с дамой, не больше, с самим Корнеевым Сомов кокетничать не будет – на сегодняшнем заседании разделает в пух-прах. Корнеев помрачнел.
– Вашему спутнику, – проговорил тем временем Сомов, обращаясь к Валентине (хорошо, что все-таки они не были знакомы, не то можно представить себе, какое пламя вышиб бы из пасти этот змей-горыныч), – сейчас в
