Презумпция вины - Анна Бабина
– Нормально. Универ давно окончила. Работаю юристом.
Ксения, казалось, хотела что-то еще спросить, но передумала. Отодвинула пустую миску из-под супа и зашуршала оберткой шаурмы.
– Как твои дела? Девочки как?
– Дина уехала в Москву. Лиза со мной.
– О, а куда Дина поступила?
– Никуда. С мужиком она уехала. – И тихо добавила: – Мы с ней не общаемся. Вообще.
Повисла пауза. Ксения положила на стол наполовину раздетую шаурму и, не таясь, достала из сумки плоскую фляжечку.
– Возьми себе кофе, – сказала, – я поделюсь. Это хороший коньяк. «Старый Кенигсберг».
– Я крепкое не пью.
– Из-за Тамарки?
Нина подняла глаза. Ксения смотрела на нее в упор и, видимо, не испытывала никакого смущения. Бабушка бы не одобрила такой разговор.
– Нет, просто вкус не нравится.
– Извини, – Ксения оторвала от обертки длинную полоску. – Бестактно, да? Я совсем одичала. Сначала жили, как Лыковы, в этом «Уралуглероде», а теперь я фасовщицей работаю, с людьми мало общаюсь.
Полоска свилась в колечко, и Ксения смела ее на пол.
– Да ничего, – Нина смотрела в окно поверх ее головы. – Ты что-нибудь о ней знаешь?
– О Тамарке-то? Видела один раз. У «Пятерочки». На опохмел клянчила. Я не дала. Бабе Лиде позвонила, она сказала: правильно, нечего. Слушай, ты куришь? Я выйти хочу.
– Нет, не курю.
Снег все сыпал и сыпал. Он укрыл, как чехлами, припаркованные машины, устелил тротуар, с наветренной стороны наглухо залепил окна. А что, если Тамара лежит где-то там, под одним из этих обманчиво теплых одеял?
Мать.
Она отвыкла от этого слова.
Нина почувствовала, как заныл на боку шрам от ожога. Искали-искали, отчего может болеть, но безуспешно. «Психосоматика, – многозначительно сообщил тогда участковый терапевт. – Все болезни от нее. Даже рак. Вы головушкой-то не мотайте, девушка. Вы доктора Ветчинникова смотрите?» Она тогда вылетела из кабинета и, забежав за угол, расхохоталась так, что какая-то бабулька предложила позвать врача. «Я только что от него», – сквозь смех выдавила Нина.
Шрам сбегал от подмышки до середины бедра и там, где его натирала резинка трусиков, периодически нестерпимо чесался. «После стольких лет? Всегда», – такая у них с Димой была шутка. Он любил почему-то проводить по шраму пальцем, когда обнимал ее сзади. Поначалу Нина думала, что это он так храбрится, показывает, что ему не мерзко, но Диме, кажется, действительно было «норм» – он так сказал, впервые увидев ее бок в свете зеленоватой общажной лампы. Тогда обиделась, но потом поняла: так лучше, чем все эти участливые «да незаметно совсем» и взгляды на пляже, направленные куда угодно, лишь бы не на ее изуродованный бок.
Кроме Димы и бабушки, на шрам нормально реагировал только еще один человек. Ну вот, обязательно же к чему-нибудь его вспомнить. Как черта.
Узелки, бугорочки, складочки.
Нина могла бы свой шрам с закрытыми глазами нарисовать. Лет в тринадцать столько у зеркала простояла в трусах и лифчике-нулевке, что удивительно, как оно не задымилось от нагрузки.
«Лунный ландшафт, – шутил врач ожогового отделения, протягивая Нине мандарин. – Ты погоди, почисти кожуру. Господи, сущий волчонок».
Мандарин пылал посреди унылой палаты, как маленькая шаровая молния.
Бабушка стояла рядом с врачом в дверном проеме – высокая, седая, в белом халате поверх строгого костюма. Вместо рта – тонкая лиловая линия.
– Я могу… подойти к ней?
– Разумеется.
– Ниночка, ты меня помнишь?
– Баба.
И тут – Нина может поклясться чем угодно – бабушка заплакала. Две огромные прозрачные слезы выкатились из чудных, орехового цвета чугуевских глаз, которыми Нину природа не наградила только в силу закона вселенской несправедливости.
Бабушка говорила, что Нина не может этого помнить.
«Ты была маленькая и отставала в развитии». Ага-ага, так отставала, что в школу пошла, едва семь лет сровнялось.
Но Нина помнила, помнила. Свои воспоминания ни с чем не спутаешь – у них есть глубина, фактура, запах. На двери палаты, например, краска лежала в десяток слоев, в одном месте содранная до первого, нежно-голубого. Чешуйки можно было отколупывать, если никто не видит, и отправлять в рот. Выпуклые затеки, похожие на прыщи, оторвать ногтями не удавалось, но кто-то из маленьких пациентов придумал обводить их по кругу карандашом.
А мандарин? Ни один фрукт в ее жизни не пах так маняще и сладко, как тот. Проглотив мякоть, Нина собрала кожуру в горсть и несколько дней мусолила во рту, на ночь засовывая под подушку, пока клад не обнаружила и не выбросила нянечка.
– Детский инспектор считает, что это была случайность. Девочка вбежала на кухню, толкнула мать под локоть, и та опрокинула ковшик с кипятком, – сказал врач. – К несчастью, вместо того чтобы вызвать скорую помощь, мать смазывала ожог маслом. Это расхожее заблуждение, опасное для больного. Ожог загноился, пришлось чистить, едва не случился сепсис… Когда мы приехали на вызов, мать была в состоянии алкогольного опьянения.
– Она алкоголичка, – в бабушки Лидином голосе лязгали валки староуральских заводов. – Я добьюсь, чтобы Нина жила со мной.
Бабушка всегда добивалась, чего хотела.
– Ну и погодка!
Вокруг Ксении клубилось морозно-табачное облако. Она стряхнула снег с капюшона на пол и села к столу.
– Не надумала насчет кофе?
– Я хочу хоть немного поспать перед… прощанием.
– Ты у Зои остановишься?
– В гостинице. Маленькая какая-то, в районе Белинского.
– Зачем? К нам бы заселилась, мы с Лизкой вдвоем, потеснимся. Она, кстати, на похороны не пойдет завтра. Смена у нее в кафе, да и… можно ее понять.
Ксения скомкала обертку и швырнула в урну. Недолет. Один из таксистов встал, чтобы помочь, но она его опередила.
– Сама, – сказала.
Вышло весомо и жестко, по-чугуевски. Пока наклонялась, таксист ощупывал ее бессовестным взглядом. Вернувшись, Ксения перегнулась к Нине через стол и, обдавая сладким коньячным духом, зашептала:
– Ты это… Знаешь, почему Дина уехала? Конечно, никто не знает. А я, я – знаю. Она считает, что я «папочку» убила.
Нина молчала. Что тут скажешь?
Вся эта история со Светловым случилась, когда она оканчивала школу. Ей не до того совсем было, а бабушка несколько раз моталась в садоводство, в полицию, к каким-то знакомым адвокатам и прокурорам. Трясла – чего с ней в жизни никогда не случалось – грамотами и значками, даже Зоину фотографию возила. Старшей Зои. Героини.
Лежа в тяжелом ватном одеяле, Нина тогда услышала, как на кухне бабушка сказала:
– Да они и не думали на тебя, им бы спихнуть на случай – и дело с концом. Но мне-то, понимаешь, надо, чтобы комар носа не подточил.
– Чугуевская репутация? – голос Ксении неприятно звенел.
– Да какая репутация! Ты что мне, не внучка?
– Да что ж ты, бабушка, об этом не вспоминала, когда меня мачехе отдала? Нинку-то вот не бросила.
Берцы Ксении загрохотали в прихожей.
– У тебя отец есть, Ксюша.
– У Нинки тоже. У всех людей есть отец.
– Не паясничай, Ксения! Куда ты так поздно? Как ты поедешь? Останься до утра!
– Девчонки ждут. Хозяйство. Мне все не просто так дается.
Хлопнула входная дверь, а за ней, как по команде, от сквозняка задрожали все двери квартиры.
– Эй, Нинка, спишь ведь на ходу.
В тепле Ксению развезло. Кажется, она прикончила всю фляжечку и теперь поглядывала вокруг блестящими хитренькими глазами.
– Ты-то мне веришь?
– Верю.
– Или не веришь?
Нина ненавидела пьяных. Ее корежило от их слов, размазанных, как тянучка, и чересчур громкого смеха; от гротескной мимики и неверных движений.
В общаге на вечеринке по случаю Нового года она ударила старосту группы, гладкого розовощекого Глеба.
«Что на тебя нашло-то? Под юбку, что ли, полез?» – спрашивали девчонки, пока она торопливо умывалась в душевой.
«Типа того».
Да даже не рядом!
«Что с пьяного взять! Ты, Нинка, лихая слишком. Казачек в роду не было?»
«Нет, только уральцы».
«Там тоже казачье войско было», – пошутил кто-то, пытаясь разрядить обстановку.
Перед старостой было ужасно стыдно, и она тихонько извинилась. Глеб рассеянно покивал, но не простил, конечно. Скандал удалось замять усилиями Ленки Симнишкене, но бесплатных театральных билетов и фальшивых плюсов в ведомостях Нинка не видела до конца
