Том Холт - Александр у края света

Первое, что я увидел, спускаясь с холма — плоская крыша внутренней комнаты, на которой мы спали в самое жаркое время года, когда находиться внутри было невозможно. Спустившись пониже, я разглядел башню, отдельное строение в нескольких шагах от дома, спрятавшуюся за легкой завесой яблонь. За время моего отсутствия они сильно разрослись — полагаю, никто не потрудился подрезать их — поэтому только сойдя с дороги в миновав два больших валуна — мы называли их Сторожевыми Постами — я смог увидеть сам дом. Если не считать разросшихся деревьев, он был в точности таким, как я его помнил. Даже полумертвая смоковница за южной стеной, которую мы подперли кольями, когда я был еще ребенком, все еще торчала на своем месте, навалившись на свои подпорки, как пьяница на плечи многострадальных друзей. Полуразвалившийся амбар, починку которого мы все время откладывали, все еще стоял, не более и не менее ветхий, чем в нашу последнюю встречу. Старое тележное колесо, которое отец повесил на грушевое дерево для наших игр, так и свисало с ветви, и все так же в нем отсутствовали две спицы. Даже пара ульев стояли в точности там же, где и должны были по моим воспоминаниям.

Я был дома. На самом деле.

Я поднялся на веранду, откинул засов и легонько толкнул дверь. Она открылась на ладонь или около того и застряла. Я уперся в нее плечом, расширив щель настолько, чтобы протиснуться, и попал в главный зал.

Конечно, он был совершенно пуст. Мой разбитый противник вывез всю мебель и утварь, и в первый раз в жизни я видел все четыре угла зала одновременно. Он был гораздо меньше, чем я помнил, двери ниже, очаг уже. Здесь было темнее.

Я уже собирался развернуться и выйти наружу, когда услышал какую-то возню в соседней комнате. Я на цыпочках подкрался к двери и распахнул ее.

— Кто здесь? — спросил я.

Внутренняя комната была столь же пуста и еще более темна.

В тени у дальней стены я разглядел нечто, напоминавшее груду старой одежды.

— Ты, — сказал я.

— Кто это? Эвксен?

Я подошел на шаг ближе. Я не узнал голос, хотя мне и казалось, что уже слышал его раньше.

— Кто ты такой? — спросил я.

— Это я, — ответил голос. — Ты меня не помнишь?

Голос был старческий, тихий, с каким-то акцентом.

— Подымайся, — сказал я. — Теперь это мой дом, а ты в него залез.

— Эвксен, это я, Сир.

Несколько мгновений мой ум оставался чист, как свежая восковая табличка; затем я вспомнил.

— Сир? — переспросил я. — Я думал, ты умер.

Помнишь того раба, который разбил колено во время сбора оливок и, таким образом, стал косвенной причиной смерти отца? Это был Сир.

— Нет, — ответил он. — Нет, а то бы ты заметил.

Я подошел поближе и он поднял голову. Это и в самом деле был Сир. Он облысел, борода стала белой и клочковатой, он был болезненно тощ — когда я последний раз видел его, это был статный круглолицый мужчина — а обвисшие складки кожи под глазами и подбородком напоминали брошенные на пол сумки. Я понял, что он слеп.

— Какого рожна ты тут делаешь? — спросил я.

Он посмотрел на меня — точнее, примерно на шаг вправо от меня, довольно неловкое зрелище.

— Некуда больше идти, — ответил он. — Помнишь, по завещанию твоего отца меня освободили.

— Верно, — сказал я. — Ты собирался заняться канатным делом.

— Так и было, — сказал он, кивая. — Пятнадцать лет проработал в канатных мастерских в Пирее, пока не накопил достаточно, чтобы открыть свое дело. И хорошо оно у меня пошло.

Я подождал пару мгновений, потом спросил:

— И что случилось?

— Пожар, — ответил он. — Жена, мой мальчик, два парня, которые работали со мной, дом, все материалы и запасы... канатное дело — хитрая штука. На самом деле, это смола не дает канатам гнить. Одна искра и... — он улыбнулся; или, по крайней мере его губы сжались и растянулись, а тело легонько содрогнулось. — Меня вытащили, но могли бы и не трудиться. Оставить меня в живых — попусту тратить добрую еду.

— Мне жаль, — сказал я. — Так почему ты здесь?

Он пожал плечами.

— Ну, там, в Пирее, мне не к кому было приткнуться, я бы умер с голода. Но я подумал, а мальчики на ферме — они могли бы присмотреть за мной по старой памяти. Конечно, когда я добрался сюда и узнал, что все они... . . Кроме Эвдема, а ему досталось не сильно лучше моего. В битве он лишился глаза, знаешь.

— Я знаю, — сказал я. — Это напомнило мне вот о чем: ты не знаешь, где он?

Сир повернул голову в мою сторону.

— Ты не знал? Он... Мне жаль, Эвксен. Он тоже умер. Какая-то болезнь, больше я ничего не знаю.

Я вздохнул.

— Значит, вот оно как, — сказал я. — Значит, остался я один. И ты, — добавил я. — Итак, ты явился сюда и узнал, все они мертвы. Что потом?

— Твою двоюродный брат, Филокарп... Он разрешил мне спать в амбаре и есть с поденщиками. Это было доброе дело с его стороны, я-то ему был не нужен. Но он только рассмеялся и сказал, что я перешел к нему вместе с землей, как старый корень, который проще обходить плугом, чем выкопать. Потом он пришел и сказал, что должен уехать назад в Приену, потому что ты выиграл дело. Он не сказал, что я могу ехать с ним, поэтому я остался здесь.

Я немного подумал.

— Хоть что-нибудь ты можешь делать? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Честно скажу тебе, Эвксен, очень мало.

Он поднял руки и я разглядел следы ожогов даже в этом тусклом свете.

— Я смогу молоть и вращать маслянный пресс, если кто-нибудь будет засыпать оливки. Вот и все.

— Понятно. Хорошим же наследством ты оказалась.

Я откинул клапан сумки и выудил маленький, полупустой кувшин терпкого вина, который составлял мне компанию по дороге из города.

— Вот, — сказал я. — Угощайся.

Он нащупал кувшин обеими руками и сделал глубокий глоток, оросив вином подбородок.

— Только ты и я, — повторил я. — А я так долго сюда добирался.

Он нахмурился.

— Я не понимаю, — сказал он.

— Не переживай, — ответил я. — Слушай, ты можешь и дальше спать в амбаре, а я прослежу, чтобы ты не голодал. Чем ты занимаешься целыми днями?

— Немногим я могу заняться. В основном просто сижу.

— Довольно скучно, должно быть.

— Так и есть, — сказал он. — Но есть вещи и похуже скуки. Спасибо тебе, Эвксен.

— Забудь, — сказал я. — Не то чтобы я тебя облагодетельствовал.

Он снова улыбнулся.

— Это еще как посмотреть, — сказал он.

Вот так, мой юный друг, после странствий длиной в жизнь и погони за удачей я наконец добился того, что всегда было моим самым сокровенным желанием: удела и достоинства благородного афинянина. Забавно; кабы я знал, что все, что для этого требуется — это дожить до сорока одного, не умерев в процессе, я бы мог остаться дома и болтаться на агоре, зарабатывая на жизнь враньем, а не обучать царских детей или основывая города, и может быть, в таком случае множество людей было бы живо до сих пор — скифов, иллирийцев, греков... Это если не считать изрядного количества персов, мидийцев, бактрийцев, каппадокийцев, армян, гедросиан, дрангиан, рыбоядных эфиопов (называемых так, чтобы отличить их от других эфиопов, которые живут в Африке), азиатов, массагетов, египтян и индийцев, чьи смерти, по всей видимости, частично и на моей совести. Припоминаю рассказ о некоем дикарском царе, который замостил дорогу, пролегающую через его царство, черепами своих врагов. Я могу похвастаться достижением почище. Я добрался от Паллены до Паллены через Македонию и Ольвию, шагая по дороге из трупов моих родственников и друзей.

— Жалость к себе, Эвксен, — шепчешь ты, Фризевт, улыбаясь покровительственной улыбкой терпимой к чужим слабостям юности. — Ты снова преувеличиваешь ради эффекта. Это негодный подход для историка.

Не буду с тобой спорить; тридцать лет назад ты бы удостоился настоящего диалектического сражения, в эти же дни звук собственного голоса, возвышаемого в споре, не вызывает во мне ничего, кроме усталости. Я уступлю, если тебе от этого полегчает. Так или иначе, чтобы высказать мою точку зрения, мне не понадобятся философские фокусы. Представь нас с Сиром, сидящих друг против друга в пустом доме в Паллене; куда более красноречивая картина, чем я мог бы описать словами, даже в лучшие свои годы, когда я был молод и горяч.

Так что не будем скатываться в мелодраму. Днем я не пресмыкался в пепле, как героиня Эврипида; днем я отправлялся в поля — мои поля — и работал, тяжко работал. На некоторое время я превратился в предмет вдохновения для своих соседей.

— Встает до рассвета, — пилили их жены, — и уходит, вооруженный мотыгой, никогда не возвращаясь до темноты, и содержит дом в порядке, не хуже отца, все сам. Почему ты не можешь быть, как Эвксен?

Несмотря на это, им все равно хотелось со мной поболтать. Они хотели услышать эпические истории о далеких землях, о дворе царя Филиппа и детстве Александра («Верно ли говорят, что когда он был еще малыш, то задушил двух змей в колыбели?»), об отчаянных битвах с каннибалами-скифами, а также, конечно, мое мнение о последних новостях с востока.