Том Холт - Александр у края света

Александр у края света

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Александр у края света

Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния, как эллинов, так и варваров не остались в безвестности… Геродот

Давайте начнем с того, что обратимся к правде, чтобы видеть все в истинном свете и называть вещи своими именами, чтобы доискиваться правды, говорить правду и жить по правде. Таков будет образ наших действий. Ричард М. Никсон

Глава первая

Записано в Александрии У Края Света, что в Согдиане, в двадцать третьем году от основания города и на семьдесят третьем году жизни Эвксеном, сыном Эвтихида из демы Паллена.

Подумай об Александре, подумай обо мне. Мы оба шли от рождения к смерти, но разными путями; мой увел меня прочь с торной дороги глупости в маленькую деревеньку у самой границы мудрости.

В молодые годы я верил в демократию. Став немного старше, я поверил в олигархию — правление просвещенных; потом в монархию, власть царя-философа. Теперь я верю только в канализацию, общественную санитарию и чистую воду.

Да уж, я зашел куда дальше Александра.

— Отец мой любил повторять, — сказал я тебе как-то, — что величайшее несчастье, какое может выпасть на долю человека — это похороны его сына. Он, без сомнения, цитировал одного из тех заплесневелых трагиков, с которыми дедушка Эвпол некоторое время бился на кулачках, но подобные взгляды весьма распространены. Отец, человек исключительно удачливый, не смог проверить истинность этого утверждения на себе. Это обстоятельство для нас, семи его сыновей, имело катастрофические последствия.

Ты, мой юный друг, выглядел озадаченным.

— Прошу прощения, — сказал ты. — Не совсем понимаю тебя. Каким образом смерть кого-нибудь из вас могла оказаться благом?

Я уверен, Фризевт, ты помнишь тот разговор. Мы стояли в тени надвратной башни и наблюдали за возведением подмостей вокруг будущей цистерны для дождевой воды — первой из них — свидетельство тому, как давно это было. Припоминаю, в тот день даже в тени пекло, как в кузнице. Признаюсь, я пребывал в обычном для меня разговорчивом настроении. Как всегда в таких случаях, я говорил о себе. Большую часть моих излияний ты, вероятно, пропускал мимо ушей.

— В течение моей исключительно долгой жизни, — объяснил я, — я имел все возможности изучить судьбу — примерно как трехногий кот изучает привычки мышей — и уверен, что разобрался с принципами ее проявления. Для примера возьмем историю нескольких поколений моей семьи. Она прекрасно иллюстрирует мою теорию. Ты, если хочешь, можешь вести счет.

— Прошу прощения? — переспросил ты.

— Счет. Сочти случаи удачи и случаи неудачи и скажи мне, каких больше.

— Ладно, — сказал ты.

— Что ж, начнем. Итак, по порядку. Мой прадед (который умер задолго до моего рождения) был человеком самого ничтожного сорта, прожившим лишенную событий жизнь в Паллене, городе приятном, но не сравнимом со славными Афинами…

— Афины, — повторил ты. — В Греции, правильно?

— В Греции, — подтвердил я. — В те дни Афины обладали величайшим могуществом в Греции: единственный город в мире, управляемый демократически, родина величайших поэтов, художников, философов, ученых и прочих.

— Ах, да, — сказал ты. — Ты уже рассказывал.

В те дни, конечно, мы еще толком не знали друг другу.

— Так или иначе, — сказал я, — он пахал землю, голосовал в Собрании, когда мог выделить на это время, ходил на празднества, растил детей, распоряжался своей жизнью более или менее разумно и, надо полагать, отправился в могилу, недоумевая, когда же начнется самое интересное. Он был не слишком богат, не слишком беден, не слишком прославлен, не слишком ославлен, и хотя умер он на военной службе, где оказался на ранних стадиях Великой Пелопоннесской войны со Спартой, я не думаю, что это принесло ему пользу; полагаю, он скромно скончался от дизентерии, выпив дурной воды, а не пал картинно на поле битве под звон мечей. Он был, как ни посмотри, удачливым человеком, хотя удачливость его заключалась единственно в том, что на его долю не досталось никаких подарков фортуны — счастливых или несчастливых.

— Я опять потерял ход твоей мысли, — сказал ты.

— Да? Прошу прощения. Поймаешь по ходу рассказа, я полагаю. Итак, — продолжал я. — Мой дед Эвпол, с другой стороны, был куда большим баловнем судьбы. Он пережил чуму, стершую с лица земли большую часть населения Афин…

— Удача, — сказал ты, загибая палец на правой руке.

— В общем, да, — сказал я, — если не считать того, что болезнь изуродовала его на всю жизнь.

— Неудача, — сказал ты твердо, загибая палец на левой руке.

— Далее, — продолжал я, — благодаря эпидемии он унаследовал изрядное количество недвижимости, поскольку один из всей семьи выжил…

— Удача, — сказал ты и тут же добавил, — Как мне кажется.

— Но он лишился семьи, будучи еще отроком...

Ты сочувственно нахмурился. Конечно, тогда я еще ничего не знал об истории твоей семьи.

— Неудача, — сказал ты.

— ... и его угораздило вступить в чудовищно несчастливый брак...

Ты кивнул.

— И опять неудача, — сказал ты.

Я улыбнулся.

— Вскоре после этого, — сказал я, отгоняя особенно назойливую муху, — он принял участие в злосчастной экспедиции афинян на Сицилию, в ходе которой вся их армия была вырезана...

— И снова неудача, — заметил ты. — Скоро у меня кончатся пальцы.

— Вся их армия, — повторил я, — за исключением его...

— А! — сказал ты радостно. — Наконец удача.

— За исключением его самого и его смертельного врага...

— О. Иными словами, это все-таки опять неудача, не так ли?

— Именно так. Достойный муж любит друзей и ненавидит врагов.

После целой череды невероятных приключений — целого града подарков судьбы, добрых и злых, в целом напоминающих кучу хлама, остающегося после публичных торгов — он сумел вернуться в Афины (удача) только для того, чтобы подпасть под обвинение в святотатстве и измене, был предан суду и едва-едва избежал смертного приговора.

— Удача? — с надеждой предположил ты.

Я кивнул.

— Можно сказать и так, — ответил я, — хотя из того, что мне известно, уместнее говорить о чистом везении. После этого, — продолжал я, — он сделал заметную карьеру сочинителя, опубликовав наконец комедию, которую не успел в свое время закончить из-за войны. Он жил достаточно долго, чтобы стать свидетелем падения великой афинской демократии (неудача), которую он ненавидел по самым веским причинам (стало быть, все-таки удача), пережить лживую и сварливую жену (удача), которую он страстно любил (неудача) и умереть в преклонные годы (удача), подавившись рыбной костью (неудача); после него остался один сын, мой отец Эвтихид.

— Извини, — сказал ты. — Я потерял счет уже некоторое время назад, но думаю, можно говорить о ничьей.

Я пожал плечами.

— По-гречески, — объяснил я, — Эвтихид значит «сын удачливого человека». У деда было много недостатков, но недостаток иронии к ним не относится.

Ты улыбнулся, протянул мне кувшин с водой и рассмеялся.

— Что смешного? — спросил я.

— Ничего, — ответил ты. — Попей. В такую жару надо много пить.

— Не уходи от ответа, — настаивал я. — Скажи мне, что такого смешного я сказал. Обычно, когда я шучу, ты только смотришь на меня с глупым видом.

— Ну ладно, — сказал ты. — Хотя это не смешно, а так — любопытно, скажем. Мне показалось, — продолжал ты, — что дед твой обладал удачливостью так же, как мы владеем крысами, живущими в наших амбарах.

Пока не забыл, я должен, наверное, объяснить, почему я записываю свою историю не по-гречески. Мне следовало писать по-гречески, я знаю. В конце концов, греческий нынче — язык всего цивилизованного мира, в то время как этот варварский скифо-согдийский говор (столь смутный, что даже названия собственного не имеет) никогда ранее не использовался для письма и скорее всего, не будет использоваться никогда в будущем; об этом свидетельствует тот факт, что я пользуюсь греческим алфавитом — несмотря на то, что более чем для половины причудливых звуков, издаваемых этим народом (извини — твоим народом), не подобрать греческих букв. Если мое решение на чем и основано, то только на том, что я больше не желаю быть афинянином в частности и греком вообще. В таком случае, спросишь ты, зачем я вообще занимаюсь делом столь бессмысленным и столь греческим, как написание книги — как выражаются мои соседи, «разговорами с самим собой при помощи палочки и овечьей кожи» — которую никто не захочет и не сможет прочесть?