Том Холт - Александр у края света
Сидящий рядом со мной быстро заснул; и не он один, если уж на то пошло. По другую сторону сидел другой старикашка, весь день потихоньку напевающий себе под нос; просить его прекратить было бессмысленно, и даже удар локтем под ребра не имел эффекта. Прямо передо мной располагался другой старик — этот разговаривал сам с собой, а рядом с ним восседал другой знаменитый присяжный, по прозвищу Океан, которого удостоился за то, что никогда не иссякал (однако знаменитость ему принесло обыкновение внезапно опорожнять горшок на расположенные ниже скамьи).
Это было в начале моей юридической карьеры, и я еще не оставил попыток разобраться, что здесь вообще происходит; но благодаря храпу, журчанию, гудению, бормотанию и пронзительным голосам Живых Трупов — это если не упоминать солнечный жар и твердость скамей — безнадежно запутался в первые же полчаса. Когда наступило время голосовать, пристав разбудил спящих и погнал нас со скамей к урнам. Белые камешки означали «невиновен», черные — «виновен»; правда, камешки мы должны были приносить свои, а белые найти труднее. Так или иначе, мы проголосовали и приговор был: виновен, так что мы снова расселись, чтобы выбрать наказание. Мои соседи не затруднились: они вонзили когти в воск и рванули со всей силы, как кот — мертвую мышь, проведя длинные борозды через всю табличку: смертный приговор. Когда его огласили, законник, выступавший на стороне обвиняемого, поднялся и попытался объяснить, что за данное преступление не предусмотрен смертный приговор; оно наказывается штрафом или, в худшем случае, изгнанием. Едва он уселся, как подскочил его оппонент и потребовал от нас обвинить защитника в оскорблении суда, коль скоро тот попытался опротестовать решение квалифицированного жюри. В результате нам пришлось голосовать еще раз, а поскольку это было последнее дело в тот день, то камешки у нас уже кончились. Пристав, однако, нашел выход из положения; он нашел торговца бобами и конфисковал его товар, а затем распорядился использовать бобы вместо камешков. Бобы эти были темно-коричневыми, почти черными, так что адвоката признали виновным и пристав пустил по кругу восковые таблички. Несколькими минутами позже он объявил, что присяжные выбрали смертный приговор, который является законным в случае оскорбления суда; произошло вот что: поскольку нетронутых табличек уже не оставалось, раздали те, по которым определяли наказание для предыдущего подсудимого, забыв объяснить, что их следует перевернуть.
После окончания заседания я из праздного интереса остановил одного из стариков и невинным тоном поинтересовался, что означает длинная черта через всю табличку.
— Она означает, что он виновен, конечно, — сказал старик.
— Правда? Я думал, для этого служат камешки.
— О. — старик на мгновение задумался. — Нет, — сказал он. — Ты не прав. Я хожу в этот суд уже сорок лет и всегда так делал, и никто ни разу мне ни сказал, что я ошибаюсь.
Постепенно я выяснил, что произошло в Антольвии.
Выжил один горожанин — один. Это был иллириец, который спрятался в яме-зернохранилище. Когда его амбар подожгли, крыша рухнула таким образом, что образовался карман, воздуха в котором хватило до конца пожара, поэтому он не задохнулся дымом; но он пролежал там две недели, придавленный упавшей балкой без возможности сдвинуться с места, пока волею случая не был обнаружен одессосцами, пришедшими поглядеть, не уцелело ли зерно. Он выжил, питаясь сырым зерном и каплями воды из мельничного канала, которая разлилась, когда в канал рухнул дом, и потекла по полу амбара. Поскольку пол был хорошо утоптан, вода не впитывалась в него и достаточное ее количество стекало в яму, так что он ловил капли губами и не умер от жажды. Придавило его так надежно, что ему пришлось отрезать обе ноги, чтобы вытащить.
Когда он снова обрел способность говорить, то рассказал, что помнил, то есть немного. Накануне вечером он напился и не смог дойти до дома; добрел до амбара приятеля, залез в него и устроился на куче сена. Когда началось нападение, его разбудили крики и вопли; он сразу сообразил, что происходит, нырнул в яму с зерном и стал надеяться на лучшее. Вышло так, что упал он головой вперед и едва не утонул в зерне; это было, как плыть сквозь грязь, сказал он, зерно набилось в рот и в нос, так что он чуть не задохнулся.
А вообще он не был удивлен тем, что произошло, учитывая, что Генерала убили, а ойкист уехал пару дней спустя, забрав с собой волшебных змей, защищавших город. Совершенно очевидно, сказал он, что змеи предупредили ойкиста о надвигающейся беде и посоветовали уносить ноги, пока жив.
Сложнее оказалось разобраться со скифской стороной истории. В сущности, прошел целый год и я практически потерял надежду узнать правду, когда случайно познакомился со скифским стражником (он арестовал меня за то, что я уснул в одном из своих любимых питейных заведений на агоре). Когда он узнал, что я недурно изъясняюсь на его родном языке, то был весьма впечатлен и отпустил меня; затем он спросил, где я научился скифскому. Я сказал — где, и он впал в задумчивость.
Нападавшие, как выяснилось, были из его народа, савроматов; точнее говоря, это был бродячий отряд, сбежавший после поражения в некой гражданской войне и подавшийся на юг, через земли ализонов и далее в населенные области. Он сам не был в этом отряде, но зато там был его двоюродный брат, который и рассказал ему всю эту историю. Как раз тогда я и узнал историю богача, чей сын похитил лошадь, и все остальное. Когда мы сожгли деревню, богач объехал другие деревни, угрожая, что каждая из них может стать следующей. Все крайне взволновались, как ты можешь вообразить, но никому не улыбалось решать проблему своими руками, поскольку мы были столь воинственны и безжалостны. Затем волею случая появились эти изгнанники-савроматы, которым немедленно и поручили атаковать колонию. Они ответили, что воевали с собственными соплеменниками, с царскими скифами, с ализонами и персами; горстке греков их не запугать. Их было примерно семь сотен, насколько я понял, и все при лошадях.
Прежде чем напасть, они заслали в город лазутчиков, прикинувшихся ищущими работы наемниками. Их отослали, поскольку Генерал погиб, а ойкист уехал, и в данный момент заниматься безопасностью и обороной было некому; дело это считалось задачей старейшин (полагаю, он имел в виду Отцов-Основателей), но они не смогли решить меж собой, кто должен взять на себя эту роль, а тем временем на стенах даже не выставляли стражу.
Атака, сообщил мне мой друг-стражник, оказалась сущим разочарованием, к вящей скорби воинственных савроматов. Они взялись за работу не только ради денег (небольших, к слову сказать, поскольку деревни и в лучшие времена едва сводили концы с концами), но и чтобы помериться силами с непобедимыми греками, но когда при свете дня пошли на штурм, то обнаружили открытые настежь ворота и всякое отсутствие сопротивления. Перебив жителей и спалив все в городе, они прочесали поля, согнали скот и сожгли посевы, прежде чем убраться восвояси.
После этого деревенские, сформировавшие альянс против Антольвии, собрались и решили, что не могу здесь оставаться, поскольку другие греки захотят им отплатить, а савроматы откочевали и оставили их без защиты. Поэтому они поступили так, как всегда поступают скифы перед лицом вторжения — разрушили все постройки, сожгли посевы, отравили колодцы, погрузили добро на кибитки и отправились на север, в земли кочевников. Вскоре после этого я узнал, что Ольвия и Одессос решили не предпринимать ничего: в конце концов, скифы ушли и вся область пришла в запустение.
Но поскольку Антольвия номинально считалась македонской колонией, они отправили петицию Александру, прося отомстить за резню и прислать карательную экспедицию. Александр получил послание и ответил, но ничего сделано не было; Александр был уже далеко и другие материи занимали его ум.
Ну что ж, надеюсь, богач сумел вернуть сына. Было бы очень печально, если бы все его хлопоты пропали зря. Имени его я так и не узнал, и как историк, сожалею об этом. Долг историка состоит в том, чтобы мимолетные деяния людей, изменяющие форму мира, не остались забыты, а если кто и входит в их число, то это он.
Через месяц или около того после завершения моего дела, убедившись, что мой седьмая-вода-на-киселе родственник упаковал пожитки и отбыл, я вернулся в Паллену.
Все тот же старый дом; отец все собирался снести его и построить что-нибудь получше, да так и не собрался, и во времена моего детства он оставался примерно таким же, каким его построил мой прапрадед. В центре располагался дворик, с двух сторон защищенный простыми стенами необожженного кирпича, а на двух других стояли пристройки с плоскими крышами, соединяющиеся под прямым углом на северо-востоке, образуя главный зал (выходящий на север) и внутреннюю комнату (на восток). Ворота прорезали восточную стену, с верандой на внешней стороне. Северная половина двора затенялась портиком. В целом это и все.
